Завтра я перевезу её обратно домой. Здесь есть такие микроавтобусы… Черные, без окон. Я договорился с водителем…
Не успел я и слова произнести в ответ, как он отключился.
Я механическим движением нащупал в складках пледа пульт. На экране старенького телевизора замелькали яркие бабочки гоночных машин. Что угодно теперь, лишь бы не тишина.
*****
Это было воспоминание о весеннем полудне в одном из предгорий Восточного Эльбруса. Небо в тот апрельский день было ошеломляюще синим, совсем бездонным. Молодая трава на загривках холмов горела в лучах теплого медового солнца ядовито-зеленым пламенем. Пахло нагретой землей, далеким морем и горьким запахом твоих влажных волос. Мы забрались повыше в горы, где в будни не встретишь ни души. Прямо перед нами, во вскрытом чреве пропасти поднимались расписные минареты и фабричные трубы города, словно гигантские уховертки, угодившие в сети трамвайных и троллейбусных проводов. А за спиной в мягком золотистом мареве плыла прекрасная долина, утыканная белыми пеньками дачных домиков. Где-то на пиках самых высоких гор еще лежал снег, вилась смутная голубоватая дымка, почти невидимая в солнечном потоке.
У тебя был отгул. Вернее, ты сам себе его организовал. У меня закончились занятия в школе. В ту пору мы готовились к выпускным экзаменам, и нас отпускали пораньше. Голова, кругом шедшая от спряжений французского глагола и витиеватых цитат из классиков, нуждалась в промывке свежим воздухом, засоренные крючками формул глаза мечтали погрузиться в девственную чистоту горного пейзажа. И однажды утром ты написал мне сообщение с приглашением устроить маленькую поездку на Плато. В школу я летел на крыльях, которые растут только в семнадцать лет, а потом опадают с первыми ветрами взросления. Все занятия я просидел в нервном ожидании звонка, бросая проверочные взгляды в окно, за которым в солнечном оцепенении пустовал маленький школьный двор. Я не сразу разглядел твой автомобиль, припаркованный в тени густого ивняка за решетчатой оградой. Скоро ты вышел из салона, достал из заднего кармана джинсов пачку сигарет, и, прислонившись к стволу дерева, закурил, высоко запрокидывая голову.
На тебе была белая рубашка-поло и стоптанные кроссовки, в которых ты по вторникам играл в футбол. Я смотрел на тебя, такого молодого, сбросившего, наконец, тесные доспехи делового костюма. Ты был очень красив тогда – несколько прогульщиц из средних классов, обнимая друг друга за плечи и громко смеясь, совершили показательный тур вокруг твоей персоны. Ты, конечно, заметил этот наивный трюк, и губы твои заулыбались, обнажая ровный ряд зубов. Впервые твоя красота не казалась мне банальной. Моё сердце заныло, я с ненавистью уставился на преподавателя, менторским тоном вещающего с кафедры о нормах поведения на итоговом экзамене. Когда прозвенел звонок, я, встряхнувшись, натянул на лицо маску приветливой небрежности, и размеренным шагом спустился во двор через задний подъезд.
На вершине холма ветер ласково трепал наши волосы. Ты, вооружившись большим куском фанеры, колдовал над туристическим мангалом. Огонь никак не занимался, продолговатые куски сырого мяса на рашпере привлекали ос и бурых мошек, и, ты, начиная сердиться, в сердцах прихлопнул несколько полосатых охотниц. Я сидел поодаль в расстегнутой школьной рубашке, закатав форменные брюки по колено, чтобы в них не застревал вездесущий репей, и даже не думал помочь тебе с шашлыком. Впервые ты что-то делал для меня, и я решил сполна насладиться твоей покорностью.
Управившись с углями, ты ладонью оттер со лба пот, и, подойдя почти впритык ко мне, встал рядом. Я озадачено разглядывал ширинку на твоих штанах, почему-то не осмеливаясь поднять глаза выше, туда, где в золотистых бликах зенитного солнца легко хмурилось твое лицо. Ты сделал шаг вперед, уткнувшись мотнёй прямо мне в нос, и я, оробев, опустил голову на колени, отчего стал совсем уж незначительным на фоне внушительного горного ландшафта. Вдруг на мою выгнутую до упора шею легла твоя теплая рука. «У тебя все позвонки повыскакивали, — с доброй усмешкой проговорил ты сверху. – Ты еще такой цыпленок…» Я выпрямил спину, и его пальцы провалились за ворот моей рубашки. Лаская мои плечи длинными крепкими пальцами, он опустился передо мной на корточки, заглянул в глаза, и, шутливо боднув, закопался лицом в мои растрепанные волосы. Я точно окаменел. Никогда прежде ты не допускал со мной такой очевидной нежности, ограничиваясь в лучшие минуты благодушными хлопками по щекам или приятельскими тычками в бок. Я не двигался, прислушиваясь к беспорядочному трепыханию своего ликующего сердца. Вскоре ты отсоединился от меня, скользнув легкой щетиной по моей не ведавшей бритья щеке. Я приоткрыл губы, надеясь, что ты поцелуешь меня, но ты стремительно поднялся и, коротко кашлянув, вернулся к запекающемуся мясу. Все встало на свои места.
Позже, старательно разжевывая жесткие ломтики шашлыка, я рассказывал тебе о своих школьных делах, о планах родителей на мой счёт (так как собственных планов у меня не было), о новом японском компьютере, который мне подарят на окончание школы. Ты слушал, изредка задаваявопросы. Болтая, я все старался поймать твой взгляд, но всюду натыкался на холодный профиль, устремленный в сторону. Тебе всегда был недосуг вникать в мои разговоры, которые ты, возможно, считал наивными, не имеющими отношения к действительности, тебя окружающей. Я умолкнул, ковырнул носком туфли податливый жирный весенний дерн, сдул с плеча неповоротливого майского жука, зацепившегося шпорами лапок за волокна хлопчатой рубашки.
Когда я оглянулся, ты уже лежал на траве, запрокинув руки за голову, и янтарные плевки солнца усеивали твое волевое лицо, скрадывая виски и скулы. Я не знал, что говорить, смотреть на тебя было также трудно. От нечего делать я принялся собирать шампуры, разбросанные окрест жаровни. Достав из багажника машины пластиковую флягу с водой, я залил третью объема тлеющие угли, затем немного отпил из горлышка, а остатками жидкости прополоскал запачканные руки и обувь. «Экономнее расходуй воду, — прозвучало за моей спиной, и, обернувшись, я столкнулся с твоим насмешливым, немного отчужденным взглядом». Швырнув порожнюю флягу на место, я забрался на заднее сиденье автомобиля, мечтая поскорее оказаться за письменным столом в моей маленькой комнате, где среди книг и конспектов я смог бы, наконец, отгородиться от тяжелых мыслей и разворошенных эмоций. Прогулка была испорчена. Ты, не в силах побороть свой смутный характер, привычно отравил даже этот, особенный для меня, день. Ты отцеживал каждую порцию внимания, боясь ненароком поощрить мои тлеющие чувства, дать им надежду на новую жизнь. Я интуитивно расшифровывал все уловки твоего эго, так как неутоленное сердце всегда чутко и проницательно, оно вырисовывает действительность с большим опережением разума.
В салоне, объятом прямыми лучами солнца, пахло сигаретами, фиалковым освежителем и нагретой резиной. Я развалился на велюровой обивке, нагло закинув ноги на головной валик водительского кресла. В ту минуту я готов был пятками пинать твою упрямую кавказскую башку!
Однако, как только противоположная дверца скрипнула, я трусливо подобрался, подтянув колени к подбородку, силясь притвориться задремавшим. Сквозь смеженные ресницы я видел, как ты навис надо мной, пристально изучая мою мордашку из-под сросшихся черных бровей. Легкая улыбка тронула твои губы с приклеенным к ним окурком. Длинные теплые пальцы пробежались по пуговицам моей рубашки, отделяя ткань от плоти, приласкали полукружья взопревшей груди и плотно сомкнулись на призывно торчащих бугорках сосков. Я перевернулся на спину, облегчая тебе доступ. Ты обнажил мой плоский и гладкий живот, и, шумно вдохнув, зарылся в шелковистую юную плоть своим жадным ртом, царапая чувствительную кожу трехдневной щетиной подбородка и щек. Стало нестерпимо хорошо: я выгнулся, обхватив бедрами твою напрягшуюся спину. Ты стал подниматься выше, прикусывая каждый участок тела на пути, и твой язык неумолимо приближался к самой опасной точке возле моей шеи, чья стимуляция вызывала у меня взрыв подростковой похоти, равной которой не бывает ни в каком другом возрасте. Вместе с вожделением во мне начал пробуждаться протест.
Мой рассудок требовал мятежа, радикального отказа дать тебе то, что ты так уверенно получаешь от меня, когда захочешь. Я понимал, что и сейчас мои желания не в счет: ты берешь меня не по зову души, не затем, чтобы разделить со мной тепло, а лишь повинуясь своему сексуальному капризу. Выставив руки вперед, я попытался выбраться из твоих объятий, помогая себе локтями и коленями, но ты, расценив мой маневр как элемент игры, сел на меня сверху и коротким движением спустил змейку на джинсах. Когда же исходящий жаром могучий ствол, набухший и увлажненный, утыкается мне в самые губы, так, что я даже ощущаю его возбуждающий мускусный запах, говорить «нет» не имеет никакого смысла. Я все же стискиваю зубы некоторое время, с неким удовлетворением наблюдая, как омрачается его высокий лоб под шапкой густых и коротких волос, черных, как у Люцифера. Поведя горячей толстой головкой по моим щекам, покрытым легким пушком, ты уже теряешь остатки контроля. Я осязаю тонкий склизкий след на моей коже, оставленный твоим распаленным инструментом. «Пососи его, — просишь ты осипшим голосом. – Родной, возьми его в ротик!» И я, как павшая на дно девка, завожусь от твоего непотребства, готовый сейчас на любую низость ради твоего довольства.
Ты гладишь сильными ладонями мои взлохмаченные волосы, запрокинув красивую, как у витязя, голову, а я капля за каплей сглатываю хмельную щелочь твоего перебродившего семени. Я вновь потерпел поражение: об этом торжественным аккордом возвестил твой грубый утробный стон. Золотой день за тонированными стеклами авто погас: кривозубая горная гряда облеклась в унылый сероватый покров, а яркая зелень холма обернулась синеватой венерической порослью, полной вечерних шорохов.
*****
Я держу твою ладонь двумя своими. В жидковатом полумраке моей спальни видна разобранная кровать, прикроватная тумба с фруктовой корзиной и твоими сигаретами. Ты сидишь на постели, не сняв пальто. Твоего лица не видно: голова опущена, темная челка нависает над глазами тревожным крылом галки. Сегодня четвертый день после похорон твоей жены. Ты позвонил внезапно: я собирался лечь спать, потому и встретил тебя в пижаме, забыв, что давно из нее вырос, что показываться в ней, должно быть, стыдно. Даже не кивнув, ты прошел внутрь комнаты, пнув ногой баскетбольный мяч, попавшийся тебе на пути. Откатившись в угол, он с грохотом опрокинул напольную египетскую вазу, которая тут же раскололась надвое. Хорошо еще, что родителей не было дома: мать поднимает шум по поводу любого убытка. Я не стал обращать внимания на маленький инцидент, прошел мимо тебя и, распахнув окно настежь, сел на подоконник.
— Извини, — пробормотал ты, рассеяно опускаясь на кровать. – У тебя всегда хлам под ногами валяется…
Я выглянул на улицу. Старое каштановое дерево, могучими ветвями доходившее до самой крыши многоквартирного здания, в котором селилась моя семья, целиком увязло в синеватых вечерних тенях. Белые скамейки у основания его мощного ствола казались предметами игрушечной мебели, небрежно побросанными маленькими девочками. Сейчас я почему-то остро захотел оказаться там, внизу, чтобы задом ощутить ребристые выступы их деревянных плетений, напоенные соками отгоревшего солнца.
— Если ты устал, полежи, — бросил я тебе, не поворачивая головы. – Мои не скоро вернутся.
Ты не ответил. Не поменял позы. Казалось, ты не осознавал, где находишься. Никогда прежде ты не приходил ко мне без предупреждения, соблюдая маниакальную осторожность в самых несущественных деталях.
Я слез с окна, плотно прикрыв ставню. Устраиваться на кровати рядом с тобой показалось мне неуместным, поэтому я растянулся на паласе возле твоих горестных ног. Тебя было почти не различить в сгустившейся тьме, но я ощущал горячий запах, исходивший от ладоней, шеи и губ. Ты чуть сдвинул ногу, и, наткнувшись на меня, положил ступню мне на грудь, намеренно давя в районе сердца. Вывернувшись, я ударил пяткой по твоей коленной чашечке, и ты, охнув, грубо выругался в мой адрес. Затем сгреб меня с ковра, поднял, как щенка, к самому своему лицу, и, пропиливая взглядом, прохрипел:
— Она ушла, слышишь? Не об этом ли ты втайне мечтал, мелкий сучонок?
Я молчал, сжав веки, чтоб не видеть этих страшных огоньков в глубине его зрачков. Не давая мне опомниться, он резко прижал меня к себе, и с какой-то ненавистью впился губами в мой растерянный рот. Его горьковатый язык влажно ворочался во мне, совсем близко посверкивали белки закатившихся от животной похоти глаз, а чудесные смуглые руки нежно водили под пижамой, подчиняя себе мою взбунтовавшуюся сущность. Я целовал его мягкие прокуренные губы, и со стремительно растущей в предсердье болью обхватывал руками сильную шею, пружинисто выгибающуюся в разрезе черного свитера.
— Только ты остался. А зачем ты мне, скажи.… Куда я тебя, сопляка, дену? – Твои бессвязныереплики сменились глухими вздохами, когда мои опухшие губы обхватили налившийся кровью орган, требовательно восставший из гнезда густых кучерявых волосков.