Лайло Джи Эс
Там, где гниют эдельвейсы…
Моей невозможной любви к О. посвящается…
Если смотреть на Эльбрус снизу, то видно огромную заиндевевшую челюсть горного хребта, в которой нет красоты, нет сердцебиения.… Это мертвая лучезарная высь, до которой не долетают птицы. У подножья горы не холодно, но глаза замерзают смотреть туда, в совершенную даль.
— Я заеду за тобой через полчаса, — обронил ты, стараясь не вспугнуть звенящую тишину. – Мне нужно забрать мальчика из школы. Лала сегодня не может. Она в женской консультации.
Мы сидели в большом загородном кафе, пустом и неуютном. В нем никогда не было достаточно посетителей. Стены обеденного зала, выложенные мозаичной плиткой, отсырели и кое-где покрылись коротким желтым мхом. Старый официант, почему-то в лиловом фартуке, разносил скупые порции в заляпанном медном подносе. Ты сидел напротив, чуть поддавшись вперед. Короткое черное пальто с поднятым вверх воротником выгодно оттеняло твое красивое бледное лицо, чуть осунувшееся от недосыпа.
Я знал, что у твоей жены плохие анализы, она не спит по ночам, вырывая каждую ложечку проглоченной пищи. Не спишь и ты, охраняя ее у дверей ванной комнаты, гнетомый страхом увидеть однажды бездыханное тело на влажном белом кафеле со струйкой крови, застывшей в уголках губ.
Я знал, что ты взял отпуск за свой счет, оставив важный для тебя проект на доработку кучке жалких дилетантов, вчерашних стажеров с купленными дипломами.
Я знал, что ты не ладишь со своим пятнадцатилетним сыном, который во всем равнялся на мать, действительно достойную женщину, сильную и талантливую, одинаково ловко справлявшуюся в своем рекламном агентстве, на спортплощадке с друзьями сына и у плиты. Мальчик дышал ею, ловил каждое её слово и не признавал других авторитетов, рассматривая тебя, как нечто большое и темное, что давно пора вынести в прихожую, а потом, когда никто не наблюдает, и того дальше – за порог. Ты безумно любил сына, но не умел выстраивать ваши отношения с перспективой на прочность. И сейчас, когда средоточие вашего дома ослабло и пошатнулось, вы оба оказались маленькими детьми, запертыми в глухой комнатке без окон. Вы жили рядом, травя друг друга недомолвками, подозрениями и нарочитой холодностью. Ведь так ведут себя мужчины.
— Тебе не обязательно за мной заезжать, — сказал я, глядя в запотевшее стекло с надписью «Блюдо дня». – Я позвоню Ратмиру. Ему все равно заняться нечем. Из института его отчислили. Покатаемся по здешним местам.
Ты начал искать бумажник во внутреннем кармане, ища глазами дряхлого официанта, у которого никогда не было сдачи на твои купюры. Я следил за твоим лицом. Когда-то я пытался набросать его карандашом, но у меня ничего не вышло: я никак не мог уловить твоих черт, твой образ, такой монолитный в моей памяти, беспомощно расслаивался на бумаге, превращаясь в какое-то месиво негармоничных штрихов и линий. Высокий, широкий в плечах и узкий в талии и бедрах, кареглазый брюнет с легкой щетиной на впалых смуглых щеках, ты был бы слишком прозаично красив, если бы не твои нежные, по-детски розовые губы, капризно кривящиеся от каждой промелькнувшей в твоей голове досадной мысли. Когда мы только познакомились, именно твой рот зачаровал меня. Мое воображение самым бесстыдным образом начало примерять его на каждый участок моего изнывающего от похоти тела.
Тогда мне было семнадцать, тебе – тридцать три. Первый год был заполнен чувственным сексом, спонтанным и опустошающим. Для меня весь остальной мир потерял ценность. Как и все подростки, я испытывал неутолимый телесный голод, ты же щедро орошал мои бунтующие недра живительным мужским семенем, пряча виноватые глаза, и всякий раз просил прощения за подаренное счастье. Позже, когда ко мне пришло чувство, я, обуреваемый страхом вызвать у тебя насмешку, приучил себя скрывать его, маскируясь легким небрежением фраз и жестов. Порой мне казалось, что ты догадываешься о снедающей меня муке, читаешь по глазам, но, повинуясь законам выстроенной тобой жизни, умалчиваешь об этом, сводя вероятность признания к нулю.
Любовь не облегчает существования, если за ней не стоит будущее.
— Я ухожу, а брат еще побудет здесь. Вот вам дополнительный платеж, если он потом захочет что-нибудь прибавить к своему заказу. – Ты смерил официанта нетерпеливым взглядом. Тот, как всегда, замешкался, и теперь стоял перед тобой, как провинившийся школяр, теребя перекинутое через жирное плечо вафельное полотенце. Ты всегда представлял меня своим братом, если приходилось объясняться в общественных местах. Каждый раз, когда ты произносил это слово, в моей груди рождалось ощущение необыкновенного умиротворения. Брат – это надежно, твердил я себе, пусть я буду для него братом. Твоя мужественная внешность снимала все подозрения с наших редких встреч. Даже в гостиницах…
— Мне пора, — ты резко встал, бесшумно отставив стул, и, не нагибаясь, принялся собирать со столика ключи, сигареты и мобильный телефон. – Созвонимся позже.
Когда стеклянная дверь кафе претворилась, я старался не отводить от нее глаз. Смотреть в окно совсем не хотелось. Каждый раз, когда ты, оставив меня, нырял в автомобиль, заводил мотор и стремительно съезжал с парковки, я чувствовал, что это навсегда.
*****
Ратмир уныло вертел баранку побитого отцовского джипа. В день совершеннолетия парня тот вручил ему ключи, но совсем не от новой спортивной легковушки, на которую втуне надеялся мой приятель, а от этой вот утлой посудины, в которой не опускались стекла, а лобовое стекло напоминала гигантскую паутину из трещин. Но Ратмир не стал заглядывать дареному коню в зубы, а смиренно оседлал его, понимая, что все лучше, чем самому перебирать ногами.
— Есть прикурить? – спросил он, глядя на расстилающееся перед ним шоссе, усеянное обломками сосновых веток. – Мать опять сделала ревизию моих карманов.
Я протянул ему пачку «Эры». Ратмиру двадцать два года, но для своей голосистой мамаши он так и остался отчаянным сорванцом, за которым нужен глаз, да глаз. Дорожное полотно пошло на спуск, мой друг сердито мотнул головой, и я понял свою осечку. Выбив сигарету, я подпалил ее зажигалкой и всунул в приоткрытый рот парня. Ухмыльнувшись, тот с наслаждением присосался к фильтру.
— Где твой ископаемый друг? – поинтересовался он, спустя несколько минут молчаливого курения. – Вы когда-нибудь расстаетесь?
Я осознавал, что странность моего времяпрепровождения с Имраном (вот я и назвал его имя!)
зачастую становится слишком очевидной, но ни на одну секунду я не позволял окружающим глубоко вникать в природу наших отношений. У меня было мало друзей, и каждый из них когда-то видел меня с этим странным для них человеком, но я лишь однажды объяснился с ними по этому поводу: «У этого человека архитектурное бюро, я помогаю ему в работе над некоторыми заказами». Моя успешная учеба в Художественно-графической Академии придавала моим словам необходимую степень достоверности. Имран же никогда не вводил меня в круг своих друзей, и ограничился лишь тем, что однажды познакомил меня со своим сыном. Он представил меня парнем, который помогает ему налаживать проблемы с компьютером в его офисе. Оградив себя удобоваримой ложью, мы перестали придавать значение деталям, и вот, как выясняется, наш с ним «союз» удовлетворил не все любопытство со стороны.
— С ним есть о чем поговорить, — стараясь не затягивать паузу, ответил я Ратмиру. – Он многое испытал. А с вами одно и то же… Зверская скука!
— Что же ты мне позвонил? – голос приятеля стал жестче. – Я вот валялся на тахте, пересчитал все пятна на потолке, меньше всего желая выкатиться в эту мерзкую погоду, чтобы развозить тебя по богом забытым дырам.