— Ррррхххх! – прохрипел комок грязи и закашлялся. — Рыйхххх… Рэйчел, — произнесла она с третьей попытки.
— Заговорила!.. Ты моя умница! А меня Корндайк. Дэйв Корндайк. Лет-то тебе сколько?
— Хххыыых… хыхнадцать. Скоро будет…
— Фьюууу! – присвистнул Корндайк. — А скажи-ка, Рэйчел… чего это те ублюдки хотели запроторить тебя к праотцам?
Но Рэйчел вдруг громко разревелась, набычив голову, как маленькая. Одна рука ее вцепилась в Корндайка, как котенок, другая пыталась размазать слезы кулаком.
— Ээээ! А ну прекрати это дело!.. Сейчас грязи в глаза натащишь, ищи потом тебе капли… Нет, так дело не пойдет. На тебе столько грязи, что я не понимаю, где у тебя голова, где ноги. А ну-ка… сможешь стоять?
Корндайк поднял ее, с трудом поставил на ноги — и стал счерпывать с нее грязь, облепившую тело Рэйчел слоем в полтора дюйма.
Комья грязи с чавканьем шлепались ей на ноги, и через секунду Рэйчел стояла в густом пудинге. Грязь была плотная и липкая, как тесто, иссиня-чернильного цвета с лиловым отливом, и пахла нефтью; подсохшие участки резко выделялись светлыми пятнами, как глазурь.
— Я знаю эту грязь, — бормотал Корндайк, скользя руками по телу Рэйчел, — она въедается что в кожу, что в одежду… и воняет, как дегтярная яма. Индейцы сиу используют ее для заживления ран, и как цемент, и как краску для вигвамов и для своих тел… Она, когда подсохнет, становится бело-голубой и яркой, как луна. В ней чертова куча соли, и телу от нее волнительно и томно, как от ëб… то есть… Проблема в том, Рэйчел, что ближайшее место, где мы могли бы вымыться — в ста милях отсюда, в Сорроубэнке. Ни к Пайю-Ривер, ни к Чункга-Ривер, ни к какой другой зыбучей речушке мы не подберемся. Да я и не знаю троп… А в Фэйксвилл, в это логово остроголовых, тебе лучше не соваться. Ведь так?
Рэйчел всхлипывала, пока Корндайк снимал с нее грязь. Его руки скользили по голым бедрам, животу, груди, забирались между ног и ягодиц… Пудинг опавшей грязи уже накрыл ступни Рэйчел, а сама она похудела вдвое, став гибкой и длинноногой.
— Ну-ка, ну-ка… — бормотал Корндайк, осторожно снимая грязь с ее лица. Рэйчел смотрела на него темными, бархатными глазами. В горле у Корндайка вдруг набух влажный ком; нежность момента кольнула их обоих, хоть Корндайк говорил Рэйчел самые обыкновенные слова: — Ну-ка… В волосах мы тебе грязь оставим, это как раз хорошо: сверху подсохнет — будет шлем, от солнца защитит тебя… Только они длинные, надо бы их повыше… Сейчас мы их замесим тебе, как саман, и подвяжем, и облепим тебе головку… вот так… А теперь вокруг глаз… осторожно! не моргай!.. Таким кремом ты еще не мазалась, — шутил он, освобождая от грязи веки и ресницы.
То, что проступало из-под бугристого панциря, было пропорциональным, плавным, по-детски тонким — и пожалуй, красивым. «Черт подери», — думал Корндайк… Составить полное представление о внешности Рэйчел было невозможно, так как грязь не стиралась с кожи, и вся Рэйчел была иссиня-черного цвета, будто выкупалась в чернилах.
Ее грудки с острыми вытянутыми сосками были совсем небольшими и твердыми, как недозрелые персики, но фигурка уже развилась вполне по-женски, стекая от талии к бедрам тяжелой каплей. Корндайк еще никогда не видел таких юных девушек голышом, — и тем более никогда не трогал их за голые интимности. Все женщины, которых он ласкал, были зрелыми шлюхами, красивыми и прожженными… Умиление набухало в нем, пока он скользил ладонями по гибкому телу, по крепеньким грудкам, счищая грязь вокруг сосков, забирался пальцем в тайную щелку, выковыривая оттуда липкие комья, и говорил Рэйчел всякую ерунду, чтобы отвлечь ее и себя от пронзительной стыдности момента… Его член давно уже зудел под штанами, и Корндайк злился на себя — «как можно думать о похоти в такой момент?» У него возникло странное и гордое чувство скульптора, рождающего чудо красоты и юности из бесформенной грязи…
Рэйчел то и дело всхлипывала, пошатываясь в стороны, и наконец разревелась, вновь повиснув на Корндайке.
— Погоди! Я еще не дочистил поп… Рэйчел!
— Я живая!!! — говорила она сквозь слезы. — Я здесь, я живая, я… я снова вижу небо, я…
— Живая, а какая же еще? — бормотал он ей, усаживая рядом с собой.
Он не замечал, каким голосом говорит с ней, — и если бы ему, драчуну и сквернослову, сказали, что он нежен, как нянюшка — Корндайк сильно удивился бы…
— Я ведь уже умерла!!! Я умерла… ТАМ…
— Ну где ж ты умерла? Просто побыла немного хрюшкой, и все, — улыбался он ей, прижимая к себе скользкое тело.
— Я умерла, а вы воскресили меня… Мистер Корндайк, я отплачу! Я по гроб жизни… я… я не могу передать, как я благодарна вам — но мой отец, Айзек Эбенэтар…* он сделает для вас… Он отдаст вам все! Мистер Корндайк!..
— Ну, ну что ты несешь? — бубнил Корндайк, морщась от неловкости. — Эбенэтар? Теперь понятно…** Но я еще не слышал, чтобы они топили таких нежн… Рэйчел! Ну слушай, хватит реветь! Береги силы: у нас впереди еще дальняя дорога.
_____________________
*Испано-еврейская фамилия. — прим. авт.
**Ку-Клукс-Клан, ультранацистская организация в США, занималась истреблением темнокожих и евреев. — прим. авт.
— Куда? — подхватилась Рэйчел.
— Для начала в Сорроубэнк, к озеру, где мы вымоем твои нежные лапки, волосы и все прочее…
— Нет! Я не могу! Мне надо к Ларри! Ларри не знает, что со мной, он… Он с ума сходит, наверно! Мне надо скорей, скорей к Ларри!..
— Так и знал, что не обошлось без какого-нибудь Ларри, — проворчал Корндайк. — Что за Ларри?
— Ларри… Лоуренс Хэвисайд. Мы… я… я люблю его, — тихо и гордо сказала Рэйчел.
— Фьюуууу!.. — снова присвистнул Корндайк. — Хэвисайд? Сынок Эллайи Хэвисайда, главаря местных остроголовых? Вот теперь уж точно все понятно! Ну тебя и угораздило, детка! Неужели не нашлось больше в кого втюриться?!
— Ларри и я любим друг друга!!! Мы сбежим отсюда, мы будем жить вместе в шалаше в горах, он говорил… Он будет охотиться, а я…
— Ну… — начал было Корндайк, но вовремя осекся, прикусив язык.
Некоторое время он мрачно улыбался, глядя прямо перед собой и поглаживая Рэйчел по телу.
Близость ее интимных уголков, которые можно было трогать сколько угодно, вливала в него щемящие токи, которые незаметно скапливались в яйцах и в члене, набухшем под штанами… Повернув голову, Корндайк смотрел на острые сосочки Рэйчел, которые были совсем рядом, в двух футах от его лица. Грязь на них подсохла, и они белели глазурированными орешками. На бедрах и на лобке он увидел неснятые комья грязи — и воспользовался этим, чтобы снова коснуться ее раковинки. Рэйчел раздвинула ноги, и Корндайк, сгорая от давно забытого волнения, мял ей стыдные лепестки, как бы счищая с них грязь. «Кажется, там липко и влажно не только от грязи… или я ничего не понимаю в этом».
Рэйчел задышала чаще, раскрыв губы, белые от грязевой корки… Грязь подсохла на ее лице бело-голубыми полосами, выделив брови, губы, нос и кожу вокруг глаз на чернильном фоне. Получилось, что ее лицо было разрисовано черной и белой краской. Этот пестрый грим смотрелся смешно и умилительно…
Забывшись, Корндайк задержал руку в липкой раковинке. Рэйчел прижалась к нему, а он гладил ее, удерживая между ног. Между ними снова звенела интимность, очевидная им обоим, — и тихие всхлипывания Рэйчел уже очень походили на «тот самый» стон…
Внезапно Корндайк ощутил такое дикое возбуждение, что у него потемнело в голове.
Никогда еще он так не хотел женщину, никогда еще его член не рвал так яростно штаны… С силой сжав Рэйчел, он вдруг отпустил ее и встал:
— Нет, детка, Ларри придется подождать! Ничего с ним не случится, и с тобой тоже. Нечего тебе сейчас делать в Фэйксвилле! Что, снова в топь захотела? Один раз казнили — казнят и второй… Тем более… хороша ты будешь голышом в родном городе! Одеть тебя мне не во что — платьев, сама понимаешь, с собой не вожу, есть только дождевая накидка. Нет, влюбленная моя детка, придется тебе ехать со мной в Сорроубэнк. Там ты отмоешься, отъешься, отоспишься, — и если надо, туда к тебе приедет твой Ларри. Я что, зря работал? Только вытащил тебя с того света — а ты уж и обратно собралась?..
Рэйчел смотрела на Корндайка, перестав плакать.
— Вот что: мы сейчас перекусим. У меня есть олений язык, копченый, индейский, еще не протух. Погоди-ка…
Зайдя за косогор, он расстегнул штаны, опорожнил мочевой пузырь, с трудом выталкивая мочу из набухшего хозяйства, затем сложил пальцы в колечко, заскользил ими по головке члена — и зарычал, выплескивая из себя обжигающее напряжение.
Белые брызги отлетали на шесть футов — а Корндайк хрипел, представляя, как он ебет нежную Рэйчел, всаживаясь ей в самые потроха…
— …Какая ты забавная! — кричал он ей, возвращаясь с мешком еды. — Черные пятна, белые пятна… Ты как пегая собачка или буренка!
Рэйчел встала, осматривая себя. Пятна влажной и подсохшей грязи так причудливо чередовались на ней, что она действительно была похожа на смешного черно-белого зверька. Корндайк так заразительно улыбался ей, что Рэйчел тоже заулыбалась:
— Вы тоже с пятнами! Вы белый пес! — крикнула она, вертясь вокруг себя и заглядывая себе за спину.
— Ну, почти… Давай-ка отобедаем, да в путь. Солнце-то уже садится. Миль тридцать сделаем сегодня…
Когда они поели, Корндайк достал плащ-накидку, замотал в него Рэйчел, затем подозвал коня.
— Ну, малышка, полезай… — Он подсадил Рэйчел, глядя снизу на створки раковинки, раскрывшиеся ему, когда Рэйчел седлала коня. Там были тонкие лепесточки, просвечивающие розовым сквозь белую корку… — Сиди, а я сейчас. Как я понимаю, эта херня сколочена специально, чтобы отправлять вашего брата на тот свет? Оставлю-ка я остроголовым небольшой сюрприз…