— Послушай, — обратился я к нему:
— По-английски здесь никто не понимает, а в испанском я не силён. Надо ещё заказать, а то разговор не клеится.
— Без проблем, — помахал он рукой хозяину таверны, который уже давно с восхищением смотрел на двух капитанов из далёкой и непонятной России. По его мнению, разговор был очень серьёзным, если они, выпив уже три бутылки, просили ещё.
— Послушайте, любезнейший, — обратился к нему мой коллега на чистейшем русском языке:
— В местных чернилах, несомненно, имеется свой шарм. Но градус явно понижен. Поэтому выкати-ка нам ещё пару пузырей.
Удивительно, но хозяин понял и тут же поставил на стол две бутылки.
— А ты слышал про украинский шум в прошлом году? — мой товарищ опять наполнил стаканы.
— Что-то слышал, но краем уха, — взял я свой стакан.
— А я там был, — кивнул он.
— Да, ты что?! Расскажи, — я чуть не расплескал вино.
— Так вот, — начал мой друг:
— Хохлы заупрямились, отказавшись грузить наш транзит. Да так, что начальник терминала и клешнёй пошевелить не может. К вечеру прилетела мамочка. С самолёта на машину и туда. Представляешь, выгружается из джипа, а у самой живот уже на нос лезет. Вот — вот рожать. И, как начала разборки устраивать. Не знали, куда от неё прятаться.
А потом собрала совещание, показывает пальцем себе на живот и говорит:
— Мне надо на пару дней в Москву по личным делам. Если за это время здесь порядок не наведёте, я прилечу. И тогда
Мой друг сделал страшные глаза:
— Можешь себе такое представить?
— Да-а-а! — взялся я руками за голову.
Последнюю бутылку мы пили только за мамочку. Дальше продолжать беседу не имело смысла. Разговор медленно, но верно начинал перерастать в пьяный базар.
На следующий день, сидя на мостике в капитанском кресле, я с остервенением выжимал лимон в стакан с крепким чаем, пытаясь устроить себе хоть какую-нибудь реанимацию после вчерашних латиноамериканских чернил. Танкер, вздрагивая всем корпусом, карабкался на крутую океанскую волну.
— Может, обороты сбавим? — подошёл ко мне штурман.
— Следовать прежним ходом! — отмахнулся я, даже не взглянув на него. Он обиженно хмыкнул, повернулся и ушёл в штурманскую рубку.
Штурман, конечно, прав. Зачем насиловать и себя и судно? Да, вот только, что этот мальчишка может понимать в жизни? Ведь не ему после рейса придётся стоять в огромном кабинете с докладом.
Я отхлебнул из стакана чай и задумался:
— Всё нормально! Вот только жаль! Жаль, что не увижу я в этом огромном кабинете шикарный французский реверанс со скромно опущенными глазами, прикрытыми длиннющими ресницами!