Пройдя половину квартала, Лена издалека заметила у входа в сквер, который пересекала множество раз, знакомую пеструю одежду цыганки. Разглядеть ее лицо было еще нельзя, но Лену успокаивало то, что цыганка держала за ручку девочку лет четырех. «Другая, — подумала Лена. — Сколько их, все-таки, понаехало:»
Шагов за десять Лена поняла свою ошибку — цыганка была той самой. Постаравшись принять независимый вид, Лена отвернула лицо в сторону.
— Куда спешишь, красавица? Я ведь не все тебе нагадала. Постой, милая, уйдешь — пожалеешь!
В голосе гадалки прозвучала такая неприкрытая угроза, что Лена зябко повела плечами.
— Ну зачем вы пристаете с глупостями, — сказала она. — Не все же верят в ваш бред.
— А ты поверишь, поверишь. Все сбудется, вот увидишь!
Лена испытывала жуткий дискомфорт, все в этой сцене выглядело ужасным. Неопрятный вид явно усталой цыганки, босые грязные ножки девочки, ее ручонки в цыпках, нетерпеливо тянущие подол цветастой маминой юбки.
— Я главного тебе не сказала: — цыганка понизила голос, приподняла вверх палец и пошевелила перед носом Лены. — Мне карты потом выдали, бросала я их на тебя.
Лена огляделась по сторонам, улица была пустынна и имела тоскливый серый вид. Таким же было и состояние Лены.
— Слушай меня, красавица, слушай: Идешь ты сейчас домой, и правильно делаешь, что домой. Только не сразу ты домой придешь. Встретится тебе сперва король крестовый, посмотрите вы друг на друга — и разойдетесь своей дорогой. Второй раз встретится тебе бубновый король, и опять пройдешь мимо. А третьим будет король червовый, и влюбишься ты без памяти, девонька. Да так влюбишься, что пока не усладишь его, а аду сгорать будешь!
Цыганка сделала многозначительную паузу, усиливая эффект своих слов сверкающим взором угольных глаз. Лена оцепенело смотрела в зрачки женщины и не могла отвести взгляда. Где-то внизу живота распространялась предательская слабость.
— Бежать тебе после этого домой надо будет, милая. Потому что еще валеты встречаться будут. И каждый третий — судьба твоя. Как в глаза посмотришь, как мне сейчас, так про себя забудешь.
Гадалка замолчала. Еще несколько долгих секунд Лена приходила в себя от услышанного.
— Я пойду? — спросила она бесцветным голосом.
— Иди, — цыганка махнула рукой, равнодушно повернулась спиной к Лене, что-то резко и быстро сказала девочке на своем тарабарском языке, и обе засеменили по тротуару: женщина — путаясь в развевающейся юбке, девочка — повисая на руке у тащившей ее матери.
С минуту Лена стояла на месте, собираясь с мыслями.
— Бред сивой кобылы! — вслух сказала она.
Ей вдруг стало легко, как будто и не было недавнего наваждения. Правда, состояние оставалось до странности иррациональным, голова пустой, и вертелась в ней только песенка Чичериной: «Улу-ла, ту-ла-ла, ветром голову надуло». Но физически Лена чувствовала себя просто прекрасно.
Кокетливо поправив прическу, она задрала подбородок и походкой топ-модели, уверенной в своей неотразимости, направилась в сквер, кратчайшей дорогой к дому.
Это был запустелый уголок природы, островок зелени среди разбитого асфальта дорог и тротуаров, облюбованный мамашами с дошкольными чадами, редкими выпивохами и пенсионерами, приходившими отдохнуть на скамейках, качество и количество которых год от года неуклонно уменьшалось.
Лене, впрочем, была известна еще одна категория лиц, избиравших сквер местом своего пребывания. Познакомилась с ними она в пять лет, когда, гуляя здесь с мамой, удрала от ее присмотра. Заметить ее отсутствие мама даже не успела, так как через несколько минут Лена вернулась и, толкая маму в бок, недоуменно зашептала:
«Вот тот дядя: он мне писю сейчас показывал!»
Пожилой мужчина, спину которого увидела мама, удалялся спокойно и с чувством достоинства. Мама почему-то растерялась, но потом объяснила:
«Ну, он просто писять, наверное, захотел:»
«Нет, нет! — Лена была почти в истерике. — Он не писял!»