Струящаяся ткань, окутывавшая ее, вдруг скользнула в никуда, мерцающий свет мягко погас, будто за сценой приглушили софит — и Витька ахнул.
Перед ним стояла Лина — живая, осязаемая и голая с ног до головы.
Ее стло было совсем не таким, как четыре года назад. Тогда оно было, как распустившийся бутон, — а теперь…
Теперь все в ней было спелым, набухшим женской силой, всю ее распирал невидимый чувственный ток — от выпуклых губ до ступней; вся она была живым сосудом, переполненным густой свежей сладостью. Тяжелые бедра, узкая трепещущая талия, вздыбленная грудь, полная и тугая, как мехи с вином, большие щедрые соски, к которым хотелось прильнуть и выпить из них всю сладкую силу, набухнуть ею доверху и досыта…
«А смотрят, как и раньше, в разные стороны, хоть и стали втрое больше… Интересно — там у них тоже кормят детей грудью?» — думал Витька.
Холмик между ее ног, поросший серебристым пухом, топорщился вперед, и большие губы бесстыдно распахнулись, едва прикрывая клитор и лилово-розовые складки бутона, буйно выпирающие наружу. В них смертельно хотелось окунуть член, утопить его по самые яйца — и у Витьки заныло в паху…
— У нас всего десять минут, сказала Лина, плавно подходя к Вите. — Мне нужно сберечь силы на то, чтобы поддержать тебя в дороге, и чтобы спасти твоих друзей и Дину.
— Дину?..
— Она перережет себе вены… Не бойся, с ней все будет хорошо. У нас всего десять минут, Витечка, родной мой, любимый, славный мой… Ну? Ну что же ты? Прикоснись ко мне… — шептала Лина оцепеневшему Витьке, и тот наконец поднял руку и робко коснулся ее лица, боясь, что рука снова провалится в никуда. Но пальцы ощутили живую плоть, теплую и бархатную…
— Какой ты!.. — Лина, не выдержав, бросилась на него — и жадно прильнула к его рту.
***
— …Какого они у тебя сейчас размера? — бормотал Витька, сжав уголками губ сразу два соска.
— Вот спросишь тоже!.. Какого размера? Не знаю… пожалуй, что уже не второго, как тогда… Ааааа! что ты делаешь? Вииить!..
Витька, не отпуская ее грудей, забрался в горячую складку между ног…
— Вииииить! Ааааа… Ну я так не могу… Боже, какое блаженство, Вить… А сделай мне…
— Что?
Вместо ответа Лина вдруг отстранилась от него, развернулась и стала на коленки, опираясь своей сильной рукой об пол.
— Я мечтала об этом, — стыдливо сказала она, не глядя на него. — Все это время. Мечтала ТАМ. Там у нас нет тел — таких как здесь… Ааааа!
Витька лизал, пригнувшись, ее выпяченную вагину, а Лина выпячивала ее все сильней, оттопыривая попу…
— Тебе… точно не противно? — простонала она, когда Витькин язык залез ей в анус.
— До омерзения, — пробубнил Витька, чмокнул ее туда, приподнялся — и окунул зудящий член в распахнутую щель.
Он сразу вплыл туда до основания.
— Оой, оооооой, — причитала Лина, пригнув голову к полу, — а Витька молотил ее сзади, с каждым ударом вгоняя в нее напряжение всех последних лет — и встречные толчки Лины отзывались в нем счастьем, диким и шалым, как тогда, на реке…
— Ахахаха! — смеялся он. — Тебя когда-нибудь доили, буренка Эйя? — говорил он, оттягивая ее огромные груди книзу. — Но-о! — кричал он, натягивая их, как поводья, — и Лина попискивала, пуская слюни. Лицо ее, прижатое щекой к полу, было повернуто к Витьке, и он видел на нем улыбку, какую видел раньше только у младенцев…
— Ииииии! — пищала Лина под ним. — Иииии! Иии… еще, еще сильней, еще, еще, Витенька, мой любимый, радость моя, счастье, еще, ещееееооооо!… Ииииии…
Она кончала долго и убийственно, размазываясь соками об Витькин пах и насаживаясь на него самой сердцевиной своего нутра.
Наконец она обмякла, оползая на пол, как сдутая кукла.
— Боже, Ви… Виииить! Что? Ты что, еще не…
— А зачем? Всему свое время, — прохрипел Витька, потрясая каменным членом. Он едва сдерживался. — Сколько у нас еще?..
— Еще… Господи, еще одна минута. Витечка, родной…
Но Витька затащил ее в постель, лег, насадил на себя верхом — и провалился в ее бездонной вагине.
— Чуть-чуть бедрышками… — просил он, вдавливаясь в Лину до упора, — и наконец лопнул в нее всем четырехлетним запасом своего семени.
Ее промасленная вагина скользила по его яйцам, по всей промежности, а влагалище обтекало член по всей длине крепко и плотно – так, что не хватало никакого крика… Витька глядел в голубые туманные глаза Лины, обжигался языком об ее язык, купался в ее волосах, свисающих ему на лицо — и рвался в ней бесконечным фейерверком. Каждый толчок члена, каждый плевок спермы отражался в ее взгляде…
— …Ты ведь поняла? Я хотел смотреть на тебя. В твои глаза… — шептал он. Лина целовала его, прижавшись грудью; затем подняла голову, крепко чмокнула в губы…
— До встречи, Витя. До встречи после боя. Желаю тебе победы. Пожелай и ты мне.
Она улыбалась ему, медленно растворяясь в воздухе. Витька чувствовал, как ее вес постепенно улетучивается с его тела. Вскоре в воздухе осталась только тень ее улыбки.
«Точно как Чеширский кот», подумал Витька.
— Желаю тебе победы, — сказал он.
Улыбка мигнула ему — и исчезла.
***
Неделю спустя произошли загадочные события, слухи о которых бурлили по всему Союзу — и даже частично выплеснулись наружу, за бугор, несмотря на строжайшие меры.
Ни одна газета, ни один телеканал и словечком не обмолвились о том, что случилось в городе 1 мая 198*** года. За болтовню выгоняли с работы, из партии и из комсомола — но слухи все росли, как снежный ком, перетекали из города в город, из области в область, пока не выросли в нечто совершенно неправдоподобное и неудобоваримое.
Рассказывают, что во 2-й ***ской колонии строгого режима имени Карла Либкнехта, во время праздничной демонстрации образцовый зэк Кузьма Тряпичкин, несший красное знамя, вдруг застыл, глядя в небо, и застопорил всю колонну. Случилось заминка, Кузьму ругали — до тех пор, пока не смотрели в небо и не застывали, как и он.
Надо колонией вертелась круглая черная туча, похожая на воронку. Она разрасталась, плотнела, затемняя дневной свет, — и вдруг из самого ее центра вырвалась молния, ударив в один из корпусов колонии.
«Савельич, Савельич» — пополз шепот по толпе. Красное знамя было забыто, — все в ужасе смотрели на корпус, который и не думал гореть. Вместо того над ним вдруг взгромоздилась черная тень, выросла до самой тучи — и поползла вместе с ней в сторону города.
В очертаниях тени угадывался профиль, искаженный мстительной гримасой. «Савельич» — шептали посеревшие зэки, впервые в жизни крестясь и бормоча забытые молитвы. Гремели раскаты грома, и в них слышались отголоски торжествующего хохота.
К полудню тень, выросшая на несколько сот метров, подползла к городу. Над ней вертелась черная воронка.
Тень повернула в сторону дачных линий. Когда она приблизилась к шестой линии — над дачей парторга ***ского завода Ипполита Кокорина вдруг взметнулся серо-голубой прозрачный купол, похожий на защитное поле.
Воронка разразилась раскатами, похожими на злобный хохот. Из самого ее центра исторглась колоссальная молния, направленная почему-то не вертикально, а под углом, — и ударила в верхушку купола. Купол задрожал и заискрил, но устоял. Тень приближалась — и новые, новые, новые молнии били по куполу, пока он, наконец, не лопнул дождем голубых брызг.
Все вокруг потемнело, будто солнце накрыли свинцовым колпаком. Хохочущая тень приблизилась вплотную к даче Кокорина. По периметру дачного квартала вдруг вспыхнула голубая прозрачная стена, в одном месте тут же заискрившая ярким фейерверком. Туда немедленно выстрелилась молния, отбитая встречной молнией.