1.
Нет, воистину Аллах милосердный, мудрый отвернулся от Него. В песью жопу такой день!..
Не иначе как дурной глаз рыночной гадалки. Они у нее желтые, с бельмами — и вспомнить-то жутко. Или же таки углядел молодой месяц через левое плечо. Старался не глядеть, но тот сам лез к нему в глаза
Любимая кобыла Айша повредила ногу. Раз.
В фонтан, где так сладко грустить в одиночестве, упал больной ворон и издох, источая зловоние. Два.
От любимого кинжала откололся большой рубин. Три.
От бирюзового кафтана средь бела дня оторвалась пола. Четыре.
Ничтожный Сефи-ага, мерзкий бородатый червяк, посмел ухмыльнуться, увидев Его с оторванной полой. Пять. (Вот Дилья никогда не ухмыльнулся бы. Потому что Дилья уважает его как мужчину.) Пять огорчений, и все — до полудня. Что же будет к вечеру, милосердный Аллах?..
Он пнул уже третьего невольника, плюнул в глаза четвертому, подставил подножку пятому, даже не улыбнувшись его забавным корчам. Хотелось выть, как воют женщины, оплакивая мужей. Но Он мужчина. Он воин, что бы там не думал Сефи-ага. Просто Он нуждается в утешении, и всего-то
— Мамкааааааааааа!
— Да, мой господин? — отозвался хриплый голос.
— Пошла прочь, — сразу же крикнул Он.
Это была Чембердже-ханум, Его кормилица, или попросту «Мамка».
— А я как раз иду к тебе, мой благоуханный. Вижу, вижу, что ты не в духе. Но посмотри, кого я тебе привела!
Он уже и так пялился во все глаза на нагую девушку, которую тащила за руку Мамка. Конечно, Его уныние не имело пределов но девушка была так прекрасна, что Он даже не сказал ей, как говорил всем — «Твой отец — камышовый кот? Где ты взяла эту драную кошку, Чембердже-ханум?»
— Ну вот Ложись, мой сладкий. Вот так, вот так, — Мамка приспустила Ему шаровары, обнажив уд, лизнула головку, щекотнула языком яички, вызвав сладкую дрожь, и подвела к Нему девушку:
— Помнишь, что делать? Полезай сюда, — она подтолкнула ее к ложу. — Ногу вот так, и вот сюда вот так Она совсем ничего не понимает. Свеженькая, неделя как привезли Вот так. Умничка моя, сладкая моя!
Мамка была ласкова со всеми невольницами. Иногда Его это раздражало («будто они достойны любви больше меня»). Но сейчас Он смотрел во все глаза на девушку, которая с помощью Мамки влезла на Него верхом и стояла на коленях, опустив голову.
— Скорее, — хрипло сказал Он.
— Погоди, мой благоуханный, дай закипеть юной крови. Она ведь совсем молоденькая, не старше восемнадцати Ну что же ты, птичка моя? — спросила она у плачущей девушки, нагнулась к ее груди и стала сосать ей сосок, а рукой — наминать пушистое лоно, застывшее в полупальце от Его уда. Девушка заскулила, как щенок. — Вот так, вот таааак, — бормотала Мамка с ее соском во рту. — А теперь садись. Садись!
Она взяла в руку Его уд и стала пригибать девушку книзу.
— Аааааооо, — застонал Он, когда уд окунулся в клейкую плоть. Девушка закрыла глаза. Груди ее вздрагивали, из под густых ресниц текли слезы
«Чего застыла? Каменная, что ли?», хотел крикуть Он, и не смог — так хороша она была. «Хоть что-то благое преподнес мне Аллах»
— Ну давай, давай, шевелись! Я же говорила тебе, что делать, — суетилась Мамка, упреждая Его гнев. — Давай-давай вот так, — она подталкиваладевушке бедра, и та стала наконец медленно двигаться, не раскрывая глаз. — Да не так! Вот сюда, и чуть-чуть вверх, и потом сюда Ничего не понимает! — оправдывалась Чемберджи-ханум, повернувшись к Нему. — Хорошо, если пять слов выучила по-нашему Прости нас, о благоуханный!
— Она девственница?