— …Ммм… — Губы Камиллы пытались что-то произнести, и Афраний скорее понял, чем услышал — «нет». Через мгновение Камилла овладела собой — и тихо, внятно сказала:
— Нет, Афраний. Я знаю: вам непонятно это. Я… я не виню вас. Я… Скоро я умру, и поэтому можно говорить все, что думаешь. Вы хороший человек. Я была рада встречам с вами. Я думала о вас, и много. Сейчас вы не понимаете меня, но у вас острый ум, доброе сердце, и когда-нибудь вы поймете. Когда-нибудь вы присоединитесь к свету веры Христовой, потому что этот свет — и в вас…
Изрыгая проклятия, Афраний бросился прочь из камеры. Это было самое страшное: агитация стражей закона. Камилла наверняка говорила точно так же и с «геркулесами»…
Он бежал, не взвидя света, и на бегу почувствовал то, что уже было раньше: гадкий холодок расточился по телу, ударил в голову… Афраний упал. Глаза застилал красный туман, в ушах звенело… «Что со мной, еби меня сатир? И почему она сказала, что у меня доброе сердце? Еби ее мать тысяча сатиров в рот, и в зад, и прямо в сраные ее потроха…»
В тот вечер он напился, как свинья, а затем жестоко выебал юную, ни в чем не повинную крестьянскую девочку, проданную отцом – и в узкое, неспелое еще лоно, и в попку, едва не лопнувшую от его мясистого фаллоса. Девочка плакала, хоть и излилась семенем от нестерпимой полноты в кишках, — а пьяный Афраний, не отпуская ее, мял рукой ее истерзанное лоно, исторгая из него новые и новые потоки. И девочка изливалась и второй, и третий раз, и хрипела, потрясенная своим телесным посвящением, а Афраний все мучил и мучил ее, называя Камиллой, хоть она была Децией, и думая, что же ему делать.
***
Он не сделал ничего. В его силах было остановить пытку, но для этого нужны были веские основания, вроде покаяния осужденной, приказа легата или самого кесаря, — а лгать Афраний не мог. Ему до сих пор снился кошмар — как он, Афраний, стоит перед самим кесарем, и кесарь спрашивает у него, глядя ему в глаза: «Марк Терций Максимилиан Афраний, где твой друг, предатель Грациан?»
Если христиан из рабов и плебса полагалось просто распинать, как воров и убийц, то христиан из патрициев надлежало мучить до тех пор, пока они не отрекутся от своей веры или не умрут. Распятие было слишком позорной смертью для благородного сословия, — увечье считалось куда более достойной мукой. В частности, женщинам надлежало отрезать части тела. Сегодня пришел черед Камиллы, и Афраний знал, что ей уже отрезали уши, потом отрежут нос, потом нижнюю губу, потом…
Этот день — 9 марта 1042 года (*292 года н.э. по нашему календарю — прим. авт.) — стал самым страшным днем в жизни Афрания. Весь этот день Афраний проплавал в липком красном тумане. Он не мог ничего есть, и всякий глоток вина выблевывался обратно. Афраний пытался взять себя в руки, отрешиться от страстей, как завещал великий Сенека, но не мог думать ни о чем, кроме окровавленного туловища Камиллы. Зайти к ней казалось ему страшнее, чем попасть в плен к дакам, обматывающим кишки пленников вокруг их головы, — но Афрания болезненно тянуло туда, как преступника тянет на место преступления.
В полдень он не выдержал и подошел к ее камере, — и бежал прочь, содрогнувшись от звериного крика Камиллы, разрезаемой заживо, и потом полчаса держал голову под ледяной струей фонтана. Но вечером ноги сами привели его к камере. Трясущимися руками он открыл дверь — и стиснул зубы, чтобы не заорать. На перекладине висела окровавленная туша без ушей, без носа, без нижней губы, без грудей, без срамных губ, без пальцев на руках и на ногах. Глаза у туши были закрыты, но кровавые круги, зиявшие на месте грудей, вздымались кверху: то, что было недавно Камиллой, все еще не желало умирать.
Афраний почувствовал, как багровый туман всасывает его в себя. Он упал, сжав голову руками, и бился головой об пол. В клубах тумана, застилавшего белый свет, ему вдруг явилась нелепая мысль, и Афраний ухватился за нее с надеждой сумасшедшего. «Слушай меня, бог Камиллы, — кричал он, — если ты действительно умеешь делать чудеса, как про тебя говорят — верни ее! Она отдала тебе свою красоту и жизнь — исцели ее, верни ей тело, верни ее! Верни ее!..»
Он молил запретного христианского бога, угрожал ему, заискивал перед ним, пока не затих на полу, и ум его не утонул в ватной тьме.
***
Он очнулся в своей комнате. Первые мгновения он сидел в неподвижности, но тут же вскочил — и побежал к казематам, хватаясь за стены.
Открывая дверь проклятой камеры, он знал,что сейчас умрет или сойдет с ума — но, войдя туда, остолбенел.
Перед ним на перекладине висела голая Камилла, живая, невредимая — и даже не исполосанная ремнями.
Застывший Афраний смотрел на нее, раскрыв рот, а потом ринулся к ней — и, забыв обо всем на свете, стал щупать, обнимать, целовать и облизывать ее. Камилла, связанная и безмерно удивленная, не могла сопротивляться, а Афраний ничего не слышал и не видел, кроме ее нежного и гибкого тела, целого, не изувеченного — и даже почти не исцарпанного.
Понемногу он успокаивался. Камилла не могла не откликнуться на его порыв, хоть и не понимала ничего. Она клонила голову к Афранию, — и тогда он отвязал ее от креста, и она рухнула к его ногам.
Он прижимал ее к себе, мял и гладил ее, не соображая, что делает. Прелесть голой Камиллы, обессиленной, но неописуемо привлекательной, дурманила ему голову; уже Афраний целовал пухлый сосок, вынуждая Камиллу выгибать грудь и отталкивать его слабыми руками. «Нет, не надо…», стонала Камилла, чувствуя, как тело ее против воли обвивает Афрания, как лиана, — «Нет! Афраний… АФРАНИЙ!!!»
Вздрогнув, он остановился. Камилла тяжело дышала в его объятиях. Полуоткрытые губы ее дрожали.
— Нет, Афраний… Не потому, что я… что ты мне противен. Нет. И не потому, что я гордая. Видишь, я честна с тобой. Ты тюремщик, я в твоей власти, но ты не противен мне… Ты видишь и сам, не так ли?.. Афраний, мы… Нас должен соединить Бог. Нужно, чтобы наше… наше чувство было угодно Богу. Иначе я не могу…
— «Наше»? Ты сказала «наше»? — крикнул вдруг Афраний.
— Да… А что, разве не видно? — тихо спросила Камилла. Афраний боялся вздохнуть, не веря своим ушам, — а Камилла в подтверждение своих слов вдруг обняла Афрания и чмокнула его в щетину.
— К чему скрывать? — тихо сказала она.
Вдруг Афраний ВСПОМНИЛ. И понял…
— Камилла! Ты говоришь — «угодно твоему богу»?! Ты знаешь, что сделал ТВОЙ БОГ? Ты помнишь, какой ты была вчера, девятого марта?
— Вчера? Вчера было восьмое марта… или я уже потеряла счет дням?
— ВОСЬМОЕ?! Что… Еби меня сатир!
Афрания вдруг переполнил мистический ужас. Он упал на колени.
— Афраний! Что с тобой?
— Камилла! Камилла! Ты права, и твой бог прав! Вы правы, а я дурак! Я дурак! Я жалкий, ничтожный варвар! Беги, Камилла, беги, стражники режутся в кости, они не увидят тебя, беги! — причитал Афраний, позабыв, что Камилла совершенно голая. Гадкий холодок снова растекался по его жилам. — Беги! А мне незачем жить! Какой позор, Камилла! Вся жизнь — сатиру в зад! Вся жизнь!..
— Афраний!!!
Но было поздно. Афраний достал меч, воткнул в земляной пол и, оттолкнув Камиллу, бросился на острие.
Его пронзила черная молния, слившаяся с воплем Камиллы. Молния мгновенно разлилась по телу, окутывая его ватным туманом, и тело переставало существовать, отходя в никуда.
Ум Афрания, плавающий в тошнотворном тумане, стал вдруг подниматься кверху, к потолку камеры — и Афраний, не чувствуя уже ни боли, ни своего тела, видел, как Камилла рыдает и бьется над скорченной фигурой, плавающей в луже крови.
Он видел это сквозь багровую завесу — как сон, отходящий все дальше в туман; он видел, как рыдающая Камилла встала на колени, сложила ладони и запрокинула голову кверху, не видя его; он услышал ее голос — издалека, будто сквозь глухую стену:
— Господи! Верни его, как ты вернул Лазаря! Прости ему неразумный грех его — и верни! Верни его…
Сквозь туман он увидел, как глаза Камиллы закрылись, и она упала ничком. Ее распластанное тело еще вертелось перед ним некоторое время; затем Афрания поглотил туман, и не стало ничего…
***
Когда он очнулся — он снова был в своей комнате. Стены освещал белесый молочный свет: было утро.
Афраний лежал на полу, боясь шевельнуться. Все-таки он встал, кряхтя, на вялые, непослушные ноги.
«Камилла… Камилла… голая… невредимая… я умер… она любит меня… она не против… она умрет… Камилла… Камилла… христианский бог… чудо… я дурак… Камилла…» — носилось в его голове. Мысли и образы перепутались в ней безо всякой связи, и Афраний подумал, что сходит с ума.
Были ли кровавая туша на кресте и черная молния в его теле пьяным бредом, или же явью, — он не знал этого. Его смертно тянуло в камеру к Камилле — и, хоть он и боялся вновь увидеть изуродованную тушу, ноги снова привели его к камере. Закрыв глаза, Афраний вошел, замер на пороге…
— Приветствую вас, господин вояка! А знаете, я ведь даже и рада вес видеть! — услышал он слабый голос.
Открыв глаза, он увидел Камиллу на кресте — голую, целую и невредимую.
Подбежав к ней, он отвязал ее, осторожно поддержал ее обессиленное тело, усалил к себе на колени — и без лишних слов прильнул к ее губам.
Он уже знал, что она не помнит его самоубийства; что на дворе снова, в третий раз — утро 8 марта, — силой христианского бога, винных паров или чего угодно еще… И он не хотел тратить время на слова и выяснения.
Камилла была изумлена; но ласки Афрания были нежными, совсем не грубыми и не насильными, страстными, заботливо-требовательными, — он ласкал ее, как ребенка, возбуждаясь при этом до безумия; и Камилла очень скоро начала отвечать Афранию. Она стала легонько целовать его, покусывать ему губы и нос, жалить его кончиком языка, а затем и лизать плашмя, как кошка котенка, обвивать его руками и ногами, и вьющейся своей гривой, и всем телом…
Они опомнились, когда Афраний уже тыкался вздыбленным бивнем в бедро Камиллы, а его рука с силой мяла складки ее липкого лона, истекающего медом. Камилла, извиваясь в его объятиях, как угорь, все же отталкивала его, с детским ужасом глядя на огромный фаллос:
— Нет, Афраний… АФРАНИЙ!!! — кричала она сквозь стон. Мутные ее глаза были совершенно сумасшедшими, губы дрожали… — Афраний! Не потому, что я… что ты мне противен. Нет. И не потому, что я гордая. Видишь, я честна с тобой. Ты тюремщик, я в твоей власти, но ты не противен мне… Ты видишь и сам, не так ли? Афраний, мы… Нас должен соединить Бог. Нужно, чтобы наше…