Атав хрустко шагал по грязному снегу. Издали приметил тонкую нить дыма меж полотнами неба и земли. Взобрался на пригорок, где стояла изба, и зияло черным пятном холодное кострище. Опять непутёвая девка не развела огонь к его приходу! Сколько раз твердил ей — после охоты ему нужен костер! Атав подошел к жене. Несильно замахнулся кулаком в дырявой варежке и приложил ее по спине.
«Не стану бить палкой, — рассудил он, — а то ночью будет валяться на лежанке, аки дохлая рыба. Таким манером мы точно не сотворим сына, а уж пора бы!»
Всхлипнула девица, пальцами задубевшими ухватила огниво, искру высечь старается. Только бы огонь поскорей занялся! А не то муж опять тумаков надает, вон как от злости кривит его. Сверкнула искра. Атав хмыкнул и бросил ей под ноги тушку кролика.
— Чтоб к полудню запекла на вертеле, без шкуры и кишок! Иначе тебя саму на этот вертел насажу!
Проводила Умана мужа затравленным взором, утерла сопли об рукав облезлой шубейки. Тушку худосочную стала стала потрошить. Костер разгорался, она согревалась. Шепотом повторяла раз за разом строку из Писания: «Спасение в терпении, спасение в терпении… « Горячая кровь зверька текла по рукам до самых локтей.
«Опять поймал такого крошечного, одни жилы! — с тоской думала Уманка. — А виноватой-то окажусь я…»
Едва утолив голод, Атав принялся молиться. Встал в углу избёнки рядом с идолом деревянным на колени, истово бормотал что-то, стегал себя веревкой по спине. Умана знала: если хоть словом напомнит о себе, достанется и ей. Не могла она уразуметь смысла в его праведном страдании. Но знала, что если не будет покорной мужу, он её совсем загубит.
Атав исповедовал страдотерпие и обращался с женой, как велело Писание. Он верил, что только страдание приведет его после смерти в Верхний мир. Разве мог он желать для жены другой участи? Но для того боль должна была растворить грешное тело. Всякая радость отдаляла его от желанной цели.
Уману выдали за него замуж совсем девчонкой. Выросла та на хуторе за рекой, где о таких верованиях слышали только краем уха. Люди по разным берегам реки издавна враждовали. Когда главы деревень с горем пополам сумели примириться, Уману и еще пять девиц отдали воинственным соседям, чтобы укрепить мир. Выбрали, как водится, самых красивых и здоровых, с косой до пояса и румяными щеками. Так и попала Умана в немилую сердцу Кряжевку. Пограничное сельцо, неспокойное. Дальше людские владения кончались, и начиналась цепь холмов, что в народе именовали Великаний Кряж.
За три года в чужом краю да с суровым мужем Умана отощала и побледнела. Но глаза цвета хвойной ели не потухли, глядели дерзко, и Атава то коробило. Он желал ее молодое тело с нежно-белым облаком зада и такими же белыми, воздушными грудками, и за то не мог ее простить. Полюбилось ему держать ее за длинную русую косу, когда со спины брал, не глядя в лицо, по заветам святой книги.
Полагалось Атаву надуть ей живот, чтобы отдать долг Создателю. Жизнь в этот мир привести в благодарность за то, что сам родился. Но сладкий запах и мягкость Уманы не давали ему сохранять благородную муку. Уж больно она его манила. Он блаженствовал у нее внутри, и то был великий грех.
— Спишь на работе, женщина! — прикрикнул на жену Атав, и та встрепенулась от голодной полудремы. — Шевели крючьями, не видишь — закат скоро!
Они взялись распутывать сети для ловли угрей. Кормить шумливых кур, подпорками гниющий сарай укреплять. Напоили скотину в душном коровнике. Очистили хлипкую крышу избы от снега. Устроили лежанку на ночь, вяло бранясь. Темнота опустилась рано.
Спать легли как были, в одежках. Прижались друг к другу, чтобы не околеть к утру. Иметь удобную кровать вера Атава воспрещала. Разводить огонь тоже не разрешалось. Какое же страдотерпие у теплого очага да в мягких перинах!
— Я ж о тебе забочусь, дура! — забормотал Атав. — Улыбчивая ты больно, недалекая. Если в строгости тебя не содержать, чего доброго заберут тебя злые ангелы прежде срока! А ты еще долг создателю отдать не успела. Хотя бы одного человека ты хош — не хош, а обязана в этот мир привести. Я же все делаю, как в Писании сказано. Задирай подол. Да не так, дурная баба. Повернись.
Умана прикусила губу. Свернулась калачиком на боку и оголила дрожащие от холода ляжки. Муж, кряхтя, присунул ей свой небольшой стручок, смазанный слюной. Стыдясь собственного стона, принялся ее натягивать. Он ухватил ее за косу по своему обычаю и старался завершить неугодное ангелам дело как можно быстрее. Вскоре задергался позади нее, зашипел, будто обжегся, и брызнул в лоно жены. Отвернулся и, мучаясь совестью, стал кутаться в тонкое, истёртое покрывало. Корил себя за минутную радость.
— И подмываться не смей, пусть прорастает, — пробурчал он, — лежи как есть!
Когда Атав захрапел, Умана тихонько встала и на цыпочках подошла к бочке в углу. Разбила ледяную корочку на поверхности воды и подмылась. Дрожь пробирала до самого нутра. Холод преследовал ее так долго, что она страдала и без оплеух Атава. Не знала Умана, что это последняя ее ночь с мужем. А если бы узнала, вряд ли бы нашла силы обрадоваться.
Утром началась война. За Атавом пришел отряд, который выступал на челубеков.
Челубеки жили за холмистой грядой к северу. Были то крупные и высокие потомки великанов. С древних времен смешивались они с людьми, измельчали и стали на них похожи. Однако таких богатырей среди людей было не сыскать. А еще поговаривали, что на руках и ногах у челубеков было по шесть пальцев.
Челубеки были светлоокими, добродушными, любили пожить и погулять. Иногда их разудалое веселье докатывалось до людских деревень. Немало они попортили человеческих девок. В отместку люди стали тайком поджигать их амбары с зерном на границе. Тогда челубеки повадились воровать людских самок и уводить их к себе за холмы. Такого люди уже снести не могли и собрали отряд вооруженных копейщиков. Пошли на челубеков войной. В таком-то отряде и оказался Атав.
Дружно зашагали воины на верную смерть, и плакал хутор, провожая своих мужиков. Одна только Умана от радости усидеть не могла. Пустилась по дому в пляс. Пела и смеялась. Наконец–то! Заживу своим умом и хозяйством! Вот радость-то! Только бы миловали боги, и не пришлось понести от мужниного семени. Совсем Умане не хотелось ребенка от нелюбимого.
Первым делом собрала она из камней печку, как учили в родной деревне. Меж печью и стеной устроила полати, где в тепле можно было лежать или травы сушить. Побелила стены. Сколотила своими руками кровать, сшила подушки да одеяла. Стало в избе тепло, уютно и светло. Вся деревня стонала и плакала — война! А Умане счастье. До весны подняла она хозяйство и зажила припеваючи. Даже наличники на окнах раскрасила. Научилась сыр варить из коровьего молока, печь блины. Отъелась, зарумянилась, округлилась.
Достала раз по утру она мешочек с резными рунами, что припрятала, когда из родного дома в чужое село ехала. Раскинула на столе и смотрит, хочет судьбу свою узнать. Вернется ли муж? Странное говорили руны. Обещали: где один был, станет два, а где пять было, станет шесть. Обещали защитника невиданно сильного.
Вот только вместо защитников нагрянули на деревню захватчики. Как только подтаял снег, явились в селение челубеки. Защищать дома было некому — все крепкие мужчины ушли. Канул отряд людей, что зимой в наступление вышел, никто домой не вернулся. Сдвинулась человеческая граница. Кто остался, был или стар, или слаб, или еще ходить не умел. Девки оружия в руках не держали, не принято было. А потому челубеки в людской деревне сразу на правах хозяев стали.
Жечь избы было не в их обычаях, к чему добро зря изничтожать? Стал квартироваться воинский отряд в деревне Уманы. Вламывались в дома обиженные людьми челубеки без церемоний, требовали еды, медовухи и девок. А если не давали — брали силой.
Испугалась Умана, затворила дверь на все засовы, сундуком подперла. Спряталась под кровать и лежит, пошевелиться …