Я всё ещё чувствовала во рту солоноватый вкус спермы Вальтера, в моих ушах всё звучали призрачные отголоски его экстатических стонов и чувства мои были остры, как скальпель хирурга.
Я испытала сильнейшее наслаждение, видя, как выражение абсолютного счастья на красивом мужском лице, сменяется гримасой адской боли; как наполняются слезами голубые глаза, так всегда досаждавшие мне вечным выражением детской невинности. Каким другим, магически-притягательным, всегда был для меня взгляд Сергея — порочный, холодный…
Вначале Вальтер был в таком шоке, что даже смотрел некоторое время на экран, смотрел, как замахивается и методично терзает Сергея окровавленным кнутом, смотрел на его лицо, искажённое нестерпимым страданием. Потом он всё-таки закрыл глаза и только слушал свист кнута и крик своего обожаемого братца.
Я посидела минут пять — ждала, чтоб Вальтер умолял меня его избавить, но он молчал. Мне стало скучно. Я ушла.»
* * *
— Мой брат был сильным, как медведь. Мои наручники прочны, но Вальтер мог бы разорвать цепочку, но, видимо, лишился сил от боли. Сердце его не выдержало — он меня покинул. Покинул навсегда.
Сергей курил и пауза тянулась. Он на меня взглянул и высказался:
— Скажу тебе, ты ж врач… — он горько усмехнулся — Жизнь не однажды становилась мне поперёк горла, но я упрямый, не сдаюсь…
Мой информатор встал, достал коньяк из шкафа и не скупясь налил в большой бокал. Вернувшись, он поставил янтарь-в-стекле передо мной, на стол, и мягко произнёс:
— Ты очень бледный. На, выпей… — он сел в своё кресло и качая головой, сказал:
— Ты, доктор — идиот, что выслушал меня. Она и так питалась твоим страхом, а с этих пор и вовсе съедешь, ей на радость.
Я пил коньяк и обжигался. Я был в неведении, что Сергей… опять пророчествовал.
Такси трясло, меня слегка мути…
п р о б е л
… Я сломал вторую ампулу и роковая смесь ушла на дно прозрачного водоворота чая. Я знал давно, что это средство — неторопливый, но очень надёжный провожатый туда, откуда нет возврата… Принимая его внутрь, человек вступает в договор, который нельзя расторгнуть — антидота нет.
Она держала чашку и задумчиво пила, сжимая голубой фарфор своими белоснежными, изящными пальчиками. Не в силах оторваться, я смотрел на струи её золотых волос и на её прекрасное и нежное лиц…
п р о б е л
… Она лежала и смотрела вверх, движения её замедлились, голос стал тише:
— Я чувствую, что ухожу… Я знаю, это ты… и я благодарю тебя, любимый, за эту милость. Благодарю тебя за то, что ты меня остановил.
Я сидел сгорбившись и слушал.
— Я прочитала твои книжки. Теперь я знаю, что за демоны меня влекут. Мне кажется, у меня есть ещё немного времени, я расскажу тебе…
В детстве я обожала деда — этот человек любил меня всем сердцем и моя взаимность была сильна. Он был геолог, ездил в экспедиции на север и отморозил ноги. Инвалидом он не стал, но постоянно чувствовал изматывающую боль. Она всегда была в его глазах, а после… смерть бабушки наполнила его глаза душевной болью.
Ваша наука говорит, что взрослые влекутся к образам из детства; не понимая, возбуждаются родительскими качествами, которые присущи их партнёрам… Теперь мне стало ясно, почему мужская боль меня так возбуждает, и страшно то, что началось всё с малого, но после… Я начала срываться в изуверство. Я не могу остановиться, это — как наркотик.
Я так страдаю, мне невыносимо жаль: тебя, Сергея, Вальтера, Олега…
Больше она мне ничего не говорила. Она запела: