— Я знаю… Ой. А что, надо… снять все?
— Да. Все-все надо будет снять.
— Что, совсем? СОВСЕМ? Я не смогу, наверно.
— Сможешь.
— Я очень стеснительная. А мы выключим свет, ладно?
— Ладно.
— Ммммммм!.. — Лиза мычала, как теленок, от ужаса и восторга. Было совсем темно, и мокрое ее платье было холодным. Да…
Рассказчик умолк.
— И… что было потом?- спросил я его.
— А вы не догадываетесь? Потом — потом вон что было, — рассказчик показал рукой на дверь. — Сашку видели? Вся в маму. Вот что потом было…
— И… как дальше?
— Дальше? Дальше — стеснялась она страшно… До ступора. Мы, как пришли ко мне, вначале мыться отправились — ноги-то в грязи, как у свинок. Мы, кстати, оба стеснялись, — раньше такого со мной не было никогда. Хотелось, конечно, смертельно к ней в душ, но чувствовал — нельзя, рано.
Пока она мылась, я чаю вскипятил, пирожных раздобыл — скудный холостяцкий десерт. Выходит из ванной — волосы мокрые, вьюнками, вся влажная, розовая… халат я свой дал ей — закуталась в него, чтоб я, значит, ничего не подсмотрел, не дай Бог. И за чаем я целую ее, трогаю, а она — сжалась, глазки буравчиками, не реагирует — боится. Все думает, видно, об ЭТОМ.
Ну, я вижу, что так — и говорю: если не хочешь — не надо. Не надо ЭТОГО. Только — пусть будет так, как прежде. Когда в луже стояли. И еще ближе. Я чуть не плакал. А она: нет, пусть будет ЭТО. Я хочу. Так надо. И знаете, в голосе решимость такая — недетская. И боится притом страшно.
Ну что тут делать? Я повел ее в комнату, погасил все; темно было, жутковато… Распахнул полы, раскрыл теплое, бархатное — плечики, грудь, животик, и то, что под ним — распаренное, влажное, нежное-нежное такое, тепленькое. Сам едва дышу от всего этого, и говорю ей: давай, чтоб не так страшно тебе, сразу разденемся оба, и — под одеялко? Она: хорошо.
И вот тут… Легли. Я под низ, она — на меня. И сразу тело к телу, тепло это — растеклось, запульсировало, и она тоже чувствует это, хоть и дрожит пока. Лизонька, говорю. Лизочка, Лизунья моя родная, Лизеночек, — и целую ее. Знаете, как это — когда женское тело прильнуло, клетка к клетке, и грудки мягкие вминаются в тебя?..
И — она сама уже чувствует все это – близость, умиление… сама уже сходит с ума; и тут — как начала меня ласкать! Вдруг прорвало… Боже ж ты мой! Ручками обвивает, как может, обцеловывает везде-везде, жарко так, и подлизывает, и в ноздри язычком, и в уши, и лижет сверху-донизу, и на шею перешла, и на все тело, и пришептывает такие слова, от которых расточиться хочется, растечься в ней: и ненаглядный, и солнышко, и радость моя, и чудо, и мальчишечка, и лапочка… Какая невыносимо ласковая была! И тельцем трется, и женское шевелится уже в ней — хочется грудки помять об меня, и выгнуться, и пизденкой об ногу…
Я подыхал. Знаете, бывают такие моменты, после которых жить не хочется — кажется, что чище, лучше, выше не будет уже… Одеяло уползло куда-то вбок; извиваемся на кровати, катаемся, облизываем друг друга с ног до головы, ревем оба от смертной нежности… И — как-то незаметно я оказался на ней сверху. Сосу ей груди, она — кричит. Шепчет: я умираю, аааа… Груди у нее большие, спелые-спелые, тугие, и вся она – налитая, в соку, я удивился даже, — полудетский фасон платья скрывал ее тело, и она сама, видно, не привыкла к нему, стеснялась, — детская душа ее не понимала, зачем налилась грудь, зачем плечики, зачем бархат в голосе…
Соски набухли — визжит! О стеснении, о чем угодно и думать забыла, вся — здесь, вся растворилась в моменте, в ощущениях своих, и я тоже. От желания я подыхал, думал — не дотерплю, оскандалюсь.
И… как-то ОНО само собой получилось. Вот не поверите. Просто в какой-то момент наши ласки переросли в ЭТО. Просто я заметил вдруг, что вплываю в нее, и насаживаю ее бедра на себя, а она сдавленно воет подо мной, но ласк не прерывает — кусается, извивается, языком мажет меня… и ноет — то ли больно, то ли хорошо ей. И, знаете, — как начал я ее с двух сторон!.. И хуем, и ртом… и руками вминаю ее попку в себя — чтоб глубже проебать девчоночку. Ем ее губами и шепчу ей: Лиза, я уже в тебе. Глубоко в тебе. Лизенок, ты видишь? А? Мы уже делаем ЭТО, Лиза, девочка. Ты уже другая, Лиза-подлиза, Лизавета моя; на дворе весна, Лиза! Вот тебе, и вот, и вот, вот, вот, вот! Наяриваю ей, как бешеный, — а она подмахивает, сипит от ужаса или от чего там, и ноготками впилась в меня…
И вдруг — как выгнет ее! Кричит, захлебывается — и мне хуй выламывает, и хрипит, и вдавливается до упора… Я вжал ее в себя, чтоб достать до конца — и взрываюсь там, поливаю потроха ее… Чума! Мы и не различали, где чье тело. Мы были бешеным клубком, и клубок этот — извивался, лизался, истекал слюной, соками, кончей, растекался и умирал. И когда все кончилось, мы долго еще прыгали по инерции; хуище мой отвердел и никак не желал давать отбой, хоть и выплюнул уже все, что было…
Уже потом, через пару дней, я снял простыню, вырезал кровавое пятно из нее — «это память будет, говорю, о тех временах, когда Лиза была девочкой, стеснительной, нецелованной девочкой». А после нашего первого раза — включил свет, специально, чтобы застеснять, застыдить Лизу, чтоб она осознала, кто она и что с ней. Лежит голая на кровати, жмется, стонет; пизда в крови, и ноги тоже, и все под ней. Смотри, говорю! И не сметь стесняться! И трогаю ей пизду, и ноги, и в попку пальцем залез. Это все теперь мое, наше с тобой, говорю. Теперь ты — вот такая! А зайчиком стеснительным была раньше — до нашей эры. Понятно? Теперь ты — женщина! Голая, оплодотворенная, взрослая, прекрасная женщина! И плачем оба.
Я пизду ее лизать начал, слизываю кровь ее, как самый вкусный джем, и потом целую в ротик ее — пробуй, говорю, вкус твоей девственности. И снова — к пизде. Хочу, чтоб она обкончалась вот так — и от сладости в пизде, и от стыда, от того, что ее — вот так… Тут и выгнуло ее снова — почти мгновенно. А, кричит, аай, мамочки! — воет, будто от боли дохнет, и голые бедра ходуном ходят, как маховик. Вымазала пиздой все лицо мне — а я уже страшно в нее хочу, просто сил нет; мечется она — а я снова в нее лезу, и приговариваю: покажем кузькину мать девочке, покажем сладкой! Никакой пощады девочке — май на дворе… Заебал ее снова, обкончал внутри — умереть просто…
Четыре раза. Четыре раза той ночью — до самого утра. Разок заснули только; проснулся затемно — выебал ее снова, теплую, спящую. Залил изнутри ее до ушей. Говорил ей: Лиза, Лиза-подлиза, вот как оно бывает, Лиза. Смотри, Лиза: я в самом-самом стыдном твоем месте, Лиза, в самом страшном, ты стеснялась его, прятала его. Тебе хорошо, Лиза? И она мне: умираю! Хочу влезть в тебя и умереть. Хочу стать тобой. Родненький мой. Ебется — и шепчет такое. И я хочу, Лиза, говорил я — и еб ее, еб, пока в ушах не зазвенело…
К утру я раздел ее при свете, мял и лизал ее, чтоб не стеснялась, — а она стонала и шептала: ой как стыдно, мамочки… Тогда я отвел ее к зеркалу, поставил ее перед ним прямо на пол — на четвереньки, раком, — и стал ебать ее, и кричать: смотри! Смотри! Сунул хуй в нее — а там все мокро, чавкает даже. Она вначале жмурилась, но потом раскрыла глаза, конечно — и увидела, как я наяриваю ей, и как грудки ее ходуном ходят, и личико свое увидела, и глазки с поволокой, и ротик приоткрытый, и всю себя… Я еще грудки мну ей, дою ее, как буренку, и ебу — а она смотрит. Глазищи распахнула, мордочка красная…