— Обыкновенная советская семья, говорите? — Хозяин прищурился, помолчал. — Да… Рассказать вам, что ли, байку? Из жизни некоего N — одинокого, ушедшего в себя упыря? Байка — пятнадцатилетней давности, свежесть утратила маленько. Рассказать? Ну что ж. Не отличаюсь я особой откровенностью — желанием, знаете, исповедоваться первому встречному… есть у нашего народа такой грешок… Еще Горький писал… Ну да ладно: язык чешется. Показать вам, умникам, что в действительности все не так, как на самом деле? Ну так слушайте.
— Тогда был май — знаете, первые настоящие, буйные дни. Все прет отовсюду, цветет, пахнет, кружит голову. Помню еще — тоска, острая, терпкая такая: все — парами, под ручку, а мне — вроде и нельзя, вроде бы и не с кем разделить весну. Я был дядя порядочный уже, но…
Рассказчик вздохнул.
— В общем — ладно: не важно, что там да почему — до нашей эры… И — еду я в автобусе. Сзади, на боковой лавке. Камчатка.
День, хорошо помню, будний был. Вторник, собственно. У меня — выходной: брожу по городу, как лунатик, а люди — пашут, трудятся… но все равно: лица свежие у всех, весенние. Праздник чувствуется: в воздухе, во взглядах… Дождь еще тогда прошел такой — теплый, парной…
И — напротив меня сели трое. Товарищ в галстуке, интеллигентный такой, и две девушки. Они со мной садились все, на той же остановке, что и я. Вечер, с работы уже поразъезжались все, людей немного.
А я, от тоски, от желания, знаете, выскочить из шкуры, поделиться с какой-то, неизвестной еще душой всем этим — ароматом, воздухом, зеленью — присматриваюсь к людям. Как-то заискивающе даже: дружи со мной, посмотри на меня! Особенно к девушкам, разумеется.
И вот эти показались мне вначале одного возраста. Одна — строгая, красивая такая, интеллектуалка — без очков, но их очень не хватало ей… И вторая — высокая, ростом с меня, худышка, с черными-черными глазищами, большими, как черешни. Лицо дышит-меняется каждую секунду, щеки розовые… Видно, что — пьяная от воздуха, от всего. Жесты порывистые: будто хочет сорваться и полететь. И — несколько раз мы пересеклись взглядами. Я вообще — бессовестный человек в этом отношении: разглядываю людей, не стесняясь. А чего стесняться? Если спросят — отвечаю. Она не спрашивала, но поняла, видно, что я ее разглядываю. И в автобусе — нет-нет, да и проверит: смотрю я или нет?
А взгляд у нее открытый, без вот этой пелены — «не трогай меня!», как у многих. Открытый-открытый, и — сильный. Чувствуется, как ток. Выдержать его непросто: сразу распахивает все заслонки души, как не прикрывай их. Такому взгляду не соврешь.
Мы не говорили. Ехать далеко; едем — сижу, разглядываю их. А там покамест — оживленная беседа: первая девушка, у которой тень очков на глазах, все излагала что-то умное. Уверенно, обаятельно так, и красиво, без запинки. Он отвечал ей, — вроде бы спорили. А вторая, глазастая, молчала, но лицом, взглядом — участвовала в беседе, да так бурно, что казалось: ее только слышно и видно. Не уверен, понимала ли она то, о чем говорили, — но сопереживала, и хотела понять, и пребывала во всем этом — так, что даже ушки разгорелись. Я такого еще не видел.
Время от времени она порывалась что-то вставить — пылко, торопливо; голосок у нее неожиданно густой оказался, бархатный — и видно было, что густота его в новинку для нее, не привыкла она к ней. На нее не слишком обращали внимание, и она умолкала. Наконец, потеряв надежду, она принялась ласкаться к умной девушке. Оглянулась — есть ли кого стесняться, — зыркнула на меня, придержала взгляд на мгновение — дескать, если подсмотришь, сам виноват — и обвила ей шею, прижалась, целует, гладит ей волосы…
Я такой ласковости не видел никогда. Вернее, видел, но только у детей. У совсем крошек — когда еще нет нет барьера «свой-чужой». Нежно-нежно целует ее и там, и здесь, и взгляд дымкой такой подернулся, — а все же нет-нет, да и косится на меня. Я смотрю — и не думаю отворачиваться.
А те двое все дискутируют. Умная девушка, не меняя тона, бросила вдруг — «Лизка, не липни» — и та, покраснев, отодвинулась: губки надулись, глазенки потемнели. Через секунду — снова к ней: перебирает складки платья, трогает ногу, с забавным таким видом — как липучий котенок. Сколько же лет ей, думаю? Вначале думал — 20, может больше; длинная, как-никак, и голос спелый, женский, — но теперь вижу: дитенок дитенком.
— Лизка! Порвешь платье! Ну что ты за человек! Не видишь — мы разговариваем? Она как из джунглей, — это уже было сказано интеллигентному галстуку. Ровным таким голосом. Знаете, как — если чувство хоть какое-то в голосе, — не так обидно…
Вижу: Лиза моя вскочила, подхватилась — лезет к выходу. Глаза на мокром месте.
— Лизка! Да что ж это такое? Сядь на место…
Но автобус притормозил, двери раскрылись — остановка, — и дитенок пулей вылетает наружу. Ловлю смурные взгляды ее товарищей, и вдруг… В самую последнюю секунду — знаете, как разряд такой по телу — дергаюсь, подскакиваю сам и вылетаю из двери. Как снаряд.
Вовремя: уже закрывались, и меня слегка шарахнуло с двух сторон. Ничего, ерунда: главное — успел. Стою на асфальте; темно, фонари, автобус отходит прочь, — и вижу ее. Спиной ко мне, но вижу — плачет. Плечи дергаются…
Сердце билось, как сумасшедшее. Иду за ней и думаю: как же, ну как же заговорить? И вдруг — останавливается, поворачивается ко мне…
— Они меня за человека не считают. Как с кошкой дурной… Ну что я, что я, глупее их? Да? Глупее? — говорит она мне. Жалобно, доверчиво так говорит, будто всю жизнь знакомы. И плачет.
Видно, что плач — не от ситуации, а — изнутри: весна измучила, истомила, старые обиды всплыли, разбухли, как губка, заслонили собой все… Я говорю ей:
— Ну что вы? Ну чего? Ну чего ты? — ибо чувствую невозможность с ней на «вы», — Нет, вовсе не глупая. Совсем не глупая. У тебя умный вид. Очень взрослый. Серьезно. Я умею сразу определять. Ты… по-моему, ты и умная, и… Ну, знаешь, всегда ведь видно человека. Какой он. Вот ты — ты настоящая. И умная. Это сразу видно. У тебя лицо — знаешь какое?..
Я не знал, что говорить, и порол чушь. Лиза смотрела на меня своими глазищами — внимательно, серьезно. На ней везде были фиолетовые дрожащие тени, и глаза стали еще больше…
— Какое?
— Ну… Видно, что ты… что в тебе много чего есть. Много доброго, хорошего… Такого — настоящего. Ты… ты учишься где-то? — перевел я наконец тему. В висках кололо.