Колосков прирос к окну, глядя на ее лицо, красивое, ничего не выражающее, будто она стояла в очереди или ехала в метро. Глаза ее были открыты и смотрели прямо перед собой, в густые директорские заросли.
Дернувшись, Колосков побежал ко входу.
Пролетев по коридору, он забуксовал у кабинета Кобель Жеребцовича и рванул дверь. Конечно же, заперто.
Он хотел рвануть снова, но вдруг передумал. Быстро, пока никто не видел, он метнулся к себе в класс, зачем-то запер за собой дверь, сел за стол — и треснул по нему так, что оттуда посыпались карандаши.
Через десять минут он наблюдал в окно, как Лопахина выходит из школы и идет домой, сутулая, размякшая, будто на ней тяжелый рюкзак.
4.
Удивительно, но ему было ужасно обидно за нее. «Надо спасать дурынду», думал Колосков, «но как?»
На уроках он обращался с Женькой, как с самыми злостными из «орков»: корил бескультурьем, вульгарным видом и наглостью, хоть Женька давно не вела себя нагло. Чем больше он допекал ее, тем больше она замыкалась в себе. Она стала говорить тихо, ни к кому не обращаясь, стала …
Когда всерьез запахло первой двойкой, Колосков подумал, что так больше нельзя.
— Лопахина! — окликнул он, когда «орки», опрокидывая парты, бежали к дверям. Его урок был последним. — Евгения! Стоп-машина!..
Женька подошла к нему, глядя в пол.
— Лопахина…
Он решительно не знал, как и о чем с ней надо говорить.
— Лопахина… Женя… Садись, чего стоишь? В ногах правды нет.
Чувствуя себя идиотом, он поставил ей стул. Женька села.
— А это надолго? — спросила она глухим голосом.
— Что надолго?
— Ну… типа ваш разговор. Со мной.
— Не «типа», а «ваш разговор». Просто «ваш разговор», понимаешь?… Учись говорить по-русски, а не по-марсиански… Надолго? Не знаю. Жень…
Она подняла взгляд.
— Что с тобой делается? А?
Женька молчала. Потом вздохнула.
— Не волнуйтесь. Подумаешь, тройки, — пробубнила она. — Исправлю. Если будет настроение.
— Как это «настроение»? Что же, по-твоему, учеба зависит от настроений?
— Не знаю. Вам видней.