— Руки вперед, обхвати стол! — эта паршивая секретарша секла больнее, чем некоторые воспитательницы, с оттяжкой. За что, что я дергала ногами, получила от нее несколько раз по пяткам.
— Мне можно идти? — спросила я после экзекуции, потирая руками поротую задницу.
— Куда идти? — удивилась Лена. — А к директору на воспитательную беседу я пойду, что ли?
И опять ожидание в углу. Только плетка уже лежала на столе, а руки мне приказали держать над головой. Лена в отсутствии посетителей красила губы.
— Пусть зайдет, — опять подал голос селектор.
Я представилась, как положено: «Егорова Екатерина, 16 лет, три месяца в исправительной школе, нарушила режим, была наказана в приемной».
— В приемной было не наказание, а прелюдия, — шеф сидел за большим дубовым столом. — Учишься хорошо, знаешь, что означает слово прелюдия? Твоя плетка никуда не годится. А вот сейчас ты почувствуешь, что такое настоящее наказание. Подай мне вот эту красивую длинную розгу. И хорошо наклони ту часть тела, для которой она создана.
Драли меня в положении стоя. Я низко наклонилась и взялась руками ниже коленок. Сама, без напоминания. Шеф даже не стал делать замечаний, а сразу начал пороть. Специфический свист розги переходил в жуткую боль. Казалось, что розга разрывает кожу на части (конечно, это впечатление было обманчивым и я это знала: в школе до крови не секли никогда, только до образования четких и ярких полосок).
— Стой спокойно, Егорова, а то прыгаешь, как заяц, — несколько раз одергивал меня Игорь Васильевич, продолжая наносить удары. — Стой и думай о своем поведении.
Это означало, что порку я переношу хорошо. Вот если бы я осмелилась изменить позу, уклониться от ударов или упаси Боже закрыть зад руками, за это по школьным правилам мне могли назначить такое дополнительное наказание! И подумать страшно! Поэтому, превозмогая боль, я старательно подставляла свой бедный задик под новые удары, выпячивая попу как можно сильнее.
То, что меня перестали наказывать, я поняла, когда палец директора прошелся по моей щелке. Вниз-вверх, вниз-вверх, потом немного внутрь, пока не уперся в целку. Было очень непривычно чувствовать в себе палец, к тому же помимо твоей воли, к тому же практически незнакомого мужчины. «Стой смирно, Егорова, это осмотр», — приструнил меня Игорь Васильевич, когда я начала слишком активно двигать тазом.
Еще девки из класса говорили, что у меня там все очень видно, когда меня наклоняют. Больше, чем у других. Девки всегда хихикают, когда во время общего наказания наблюдают, как у меня влажнеют и набухают губки. Я знаю, что это стыдно, но ничего поделать не могу. Когда сечет женщина-воспитательница еще ничего, а вот когда приходится наклоняться перед мужчиной и он заходит сзади, я ничего не могу с собой поделать. Валька, длинная и худая, как доска, говорит, что я блядь. А я отвечаю, что, в отличие от некоторых, еще целка.
Игорь Васильевич вытер влажный палец об мои бедра и зашел спереди, упершись брюками в лицо. Я почувствовала, что там что-то шевелится и отвернула голову.
— Стань на колени, — велел шеф. — Егорова, ты разве не знаешь, что надо делать в такой ситуации?
Я знала, что некоторых наших девочек карают не только поркой. Иногда воспитатели уводили особо непослушных в свои кабинеты и оттуда девки выходилираскрасневшиеся и не очень твердой походкой. Что такое секс, я имела очень смутное представление. Зато часто слышала, как девки говорили в спальне «сосать», «взять в рот», «оттрахать», а тихоню Ирку все время дразнили, что ее «возьмут в три дырки».
Директор расстегнул свои брюки и я впервые в жизни увидела мужской член. Большой, толстый, красный, он вызывал одновременно и страх, и отвращение, и притягивал мой взгляд. Шеф развалился в своем кожаном кресле: «Ползи сюда, Егорова, будешь его целовать».
«Значит, мне будут давать в рот», — внезапно поняла я. Мне сразу же захотелось убежать. Но в приемной сидела мымра Лена, в кабинете сердитый директор, а на столе возле него лежала ужасная, секучая розга. Убегать было некуда, и я засеменила к шефу. Он по-хозяйски взял меня рукой за затылок и сказал: «Давай! И старайся!».
Я действительно старалась, выполняла все его команды: облизывала его большие отвисшие яйца, проводила язычком по стволу, а потом круговые движения по головке, брала за щеку, сосала, как леденец и даже пыталась взять глубок, до горла. Необходимый ему ритм шеф задавал, держа меня за уши, словно какую-нибудь собачонку. Когда предмет его гордости внезапно напрягся, а директор начал часто дышать, он резко оттолкнул меня: «Даже не ожидал, Егорова, что ты такая способная. На вид ведь дура дурой. Теперь бегом на диванчик и раздвинь пошире ножки».
Я не захотела. Во-первых, было обидно за «дуру», я ведь так старалась! Во-вторых, не хотелось, чтобы мне пробили целку. Я ею дорожила! Увидев, что я отрицательно замотала головой, шеф взял в руки розгу: «25 горячих за непослушание!». Теперь меня перегнули через спинку кресла и выдрали очень основательно. Затем велели вытереть слезы и опять подтолкнули к дивану. Я в ужасе отпрянула.
— Как хочешь, — улыбнулся Игорь Васильевич. — Опять 25!
Я реву, он ноль внимания. Поставил на колени на журнальный столик. Сиськами я опиралась на стол, руки держала вытянутыми. Сзади все, как на выставке. Он подошел, пощекотал пальцем. Стало приятно. Думаю: «А если сейчас вставит? Ну и пусть!». Но нет -боль я почувствовала совсем другого рода: острую, жгущую, на ягодицах.
— Раз ножки не раздвигаются, терпи!
— Раздвигаются, раздвигаются, только не бейте больше, очень больно! — я уже согласна на все.
— Ну что же ты? Все, что обещано, будет твое. Все 25 получишь до единого, а, может, и больше, — издевается надо мной. — Исполосую тебе задницу, как положено. Ведь ты дура, да? Из писюли разве что по ногам не течет, а она головой машет. Дура так и есть!
Действительно, всыпал все 25. И даже дал три дополнительных — по бедрам, очень сильно, «чтоб помнила долго!».