Автор просит прощения у читателей за то, что первая сексуальная сцена будет только в конце первой части. Зато во второй части секс будет с самого начала 🙂 Это не значит, что надо читать только вторую часть: ничего не будет понятно.
Даже про секс 🙂
***
…К вечеру мы добрались к Истерн-Виллидж. Это была крохотная деревушка со старой церковью, почерневшей от времени, и огромными вязами — ее ровесниками. Отсюда уже было рукой подать до Трэнтон-холла, графского поместья. Но мы были так голодны, что решили перекусить в трактире.
Трактир «У трех грачей» был бы похож на все трактиры Англии — застиранные скатерти на столах, хриплый радиоприемник, портрет короля Георга, — если бы не физиономия девочки, встретившей нас. Нечасто встретишь такой цветок юга в этих краях, черт подери! Черные смышленые глазки, густые ресницы, волосы цвета воронова крыла, губки, алые, как кораллы…
Увидев за прилавком ее мать, женщину лет тридцати, похожую на Шехеразаду, мы переглянулись. Такую знойную, избыточную красоту я видел только в кино.
— Наверно, в этих краях укоренились цыгане, — сказал Пол, уплетая цыпленка.
— Или здешние сквайры привезли богатые трофеи из Индии, — хмыкнул Гарри.
Я возразил ему. Индийских женщин я видел не раз; это совсем не тот тип. Да и цыганки выглядели иначе…
— Смотри, — Гарри толкнул меня. В трактир входила шумная толпа. Это была самая странная семья, которую я видел в своей жизни: рыжебородый сквайр, которого можно было бы выставить в музее под табличкой «Типичный болотный житель»; с ним — его жена, вторая Шехеразада, такая же знойная, как и ее соплеменница за прилавком, — и целая стайка детей: рыжих и брюнетов, веснушчатых и черноглазых — всех вперемешку.
Семья уселась обедать. Трактирщица говорила с ними и с нами низким, бархатным голосом. В ее произношении чувствовался акцент. Переглянувшись с Шехеразадой №2, она сказала ей что-то на незнакомом языке.
Мы были заинтригованы. Всю дорогу к Крэнтон-Холлу мы обсуждали Шехеразад из Истерн-Виллидж. Только когда на горизонте показался графский дом, наш разговор переключился на старого графа. О нем ходили странные слухи, один нелепее другого, — что располагало нас к нему, ибо мы знали: лучшие представители британской нации — чудаки.
Поприветствовав графа, мы были представлены графине Трэнтон — третьей Шехеразаде за день, пожалуй, самой нежной и ослепительной из всех трех. Тут же граф познакомил нас с юным поколением рода Трэнтон — встретив их на улице, я поклялся бы, что вижу юных бедуинов, переодетых в пиджаки и брюки. Да и сам граф был похож на седого шейха; впрочем, в нем была видна настоящая английская порода, которую не спутаешь ни с чем.
Он оказался остроумнейшим собеседником. Леди Трэнтон не уступала ему — легкий акцент только добавлял обаяния ее нежной, умной, чуть ироничной речи. Когда она, извинившись, ушла укладывать детей (она сказала, что всегда делает это сама) — мы, наконец, пристали к графу с расспросами.
— Это особая история… До вас, конечно же, дошли слухи обо мне? Не стоит смущаться, джентльмены, ведь мы — люди без предрассудков. Что ж… Мы знакомы несколько часов, но я вижу в вас тех, кто способен понять меня. Мне шестьдесят два, а старость болтлива. То, что я хочу рассказать вам, я не смогу рассказать больше никому.
Заинтригованные, мы смотрели на графа. А он, помолчав, продолжал:
— Гоар, наверное, возражала бы против этого рассказа. Но… так и быть. Уговор есть уговор. Пройдемте в мой кабинет, джентльмены.
Мы прошли вслед за хозяином на второй этаж. Расположив нас в уютных креслах у камина, он начал свой рассказ.
***
— В ту пору я был пресыщенным бездельником. О моей юности не скажу ничего — любой сплетник расскажет вам о ней лучше, чем я. К сорока двум годам я был без семьи, без потомства, без цели в жизни, — но зато с репутацией первого шалопая во всем графстве (да так оно и было, пожалуй).
Все это надоело мне до чертиков, и я, желая хоть как-то разогнать тоску, предался наименее порочной из моих страстей: увлечением Ближним Востоком и морскими скитаниями. У меня была великолепная яхта, побывавшая во всех портах Средиземного моря.
Шел 1909 год. Я плыл из Ливана в Грецию, но вынужден был зайти в Смирну, по-турецки Измир, за углем. Я знал, что вся Турция охвачена волнениями, и преследования армян достигли небывалых пределов, но выхода не было.
В Измире меня понесло бродить по городу. Там шла настоящая война. Я видел десятки раненых и умирающих, но не мог ничем помочь им: городом владела разъяренная толпа.
Я всегда одеваюсь в костюмы тех мест, куда схожу; к тому же я похож на средиземноморский тип (благо моя прабабка была гречанкой) и прекрасно говорю по-арабски, по-турецки и по-гречески. Восточные и древние языки — моя слабость с детства, и если бы… Впрочем, ладно. Одетый в костюм обычного, ничем не примечательного турка, я бродил по городу. Что-то удерживало меня от возвращения, — будто бы я знал, что могу кому-то пригодиться в этом аду.
Зайдя на одну из улиц, я увидел здание с выбитой дверью. Не знаю, что побудило меня войти туда… Внутри я увидел, как компания молодчиков выламывает боковую дверь.
— Что там? Армянское золото? — спросил я.
— Ха-ха-ха! Именно «золото», именно! — отозвались они. — Это школа для девочек, и там сидят армяночки, вкусные, как инжир. Сидят и не отпирают нам, таким нежным кавалерам!..
Вот как, подумал я — и вышел наружу. На улице никого не было. Окинув взглядом школу, я увидел, что по старой стене можно без труда добраться к выбитому окну на втором этаже. За стеной я отметил нечто вроде сарая, в котором, если что, можно было бы укрыться.
Забравшись по стене, я перекинул ногу через окно — и оказался в зале с партами. Кроме меня, в нем был кто-то еще.
Это была кучка девочек, точнее, девушек-подростков, сбившихся в уголок. В руках у них были ножи. Их лица я запомнил на всю жизнь. Юные, нежные — и обреченные, готовые погибнуть, но не сдаться.
Внизу громыхала дверь. Черт, надо бы поторопиться, подумал я, — и обратился к девочкам по-турецки:
— Скорей бежим отсюда! Не бойтесь меня!
Девочки только сильней вжались в уголок и выпятили вперед ножи. Тогда я вспомнил то немногое, что знал по-армянски:
— Я друг! Не бойтесь! Я не злой. Я друг!..
Лица девочек изменились. Одна из них стала быстро и громко говорить мне что-то по-армянски. Половины я не понимал; кажется, она спрашивала, армянин ли я, и почему они должны мне верить. Потеряв терпение, я крикнул по-турецки:
— Тише, не кричите! Дуры набитые! Быстро в окно! Сейчас выломают дверь! — Я подскочил к ним и схватил первую попавшуюся из них. Руку мне полоснул нож, но я тащил упирающуюся девочку к окну. Крикнул: — Спускайся! — щупая рану. Вену не задело, можно считать — царапина. — Спускайся, внизу никого нет! Быстро!
— Я не смогу…
— Сможешь! А ну-ка… — я окинул взглядом комнату, увидел большую занавеску, прыгнул на нее, сдернул вместе с карнизом, оторвал от него, смотал в жгут и перекинул через окно:
— Держись! Только не отпускай, пока не спустишься! Я держу! Крепко! Я сильный! Давай! И беги домой, пока никого нет!
— Я не могу домой… Дома… Дома…
Она не могла говорить.
— Хорошо. — Я понял ее, и мне стало дурно. — Спустишься — и прячься в сарай. Вон в тот. Ясно? Ну, вперед! Пошла!
Девочка глянула на меня своими бездонными глазами, перелезла через окно и спустилась вниз. Она была легкой, как пушинка. Таким же образом спустились остальные — их оказалось семеро. Семь юных армяночек, красивых, как газели, перепуганных, выплакавших все слезы…
Когда спускалась последняя, я сказал ей:
— Передашь другим, чтобы сидели и не высовывались. И сама не высовывайся. Ждите меня, я скоро вернусь к вам. Главное — не высовывайтесь!
Спустив ее, я нащупал рукоятку маузера и побежал к громыхавшей двери. Она была готова поддаться.
— Подождите! Подождите! Я открою вам! Подождите! — крикнул я. Грохот прекратился, и я отодвинул засов.
В дверь ворвалась толпа диких обезьян, недавно бывших людьми:
— Где они? Где?
— Они обманули нас! Они сбежали! — кричал я, изображая крайнее возмущение. — Здесь есть другой ход! Ищите их! — И побежал наобум по коридору, надеясь выйти к предполагаемому ходу.