— Подумай хорошо! Тебе не жалко твоих волос — таких мягких, таких шелковых? — голос Миши звучал глумливо-сочувственно. Валя разозлилась — что ее, за маленькую держат тут? ей уже 19, она студентка, замужняя женщина, в конце концов, — сбросила Мишину руку со своей головы и крикнула еще звонче:
— Нет! Не жалко! Брейте!
— Ого. Ну тогда пошли. — Миша перемигнулся с «позитиффщиками» и протянул руку Вале…
***
Машинка жужжала, безжалостно выбривая на Валиной макушке лысую полосу. Холодок машинки отзывался холодком в сердце и мурашками по телу. Валя смотрела в зеркало глазами, полными слез… при этом ее переполняло азартное, злое озорство — «вот вам всем!» А прикосновения машинки были приятны до дрожи… Она злорадно смотрела, как лысая полоса становится шире, а сбритые волосы прядь за прядью безжизненно падают вниз… вот она, Валя, превращается в лысого профессора с черными космами по бокам, вот — в ободранную куклу, вот — в бритого призывника с пухлыми, жалостливыми губками… Она понимала, что нет пути назад, и от этого ее подмывало жутковатое удовольствие.
Наконец последняя прядь упала на пол, с Валиных плеч сняли полотенце, потом взяли блюдечко, помазок — и, прежде, чем она сообразила, что происходит, ее свежая лысина вдруг покрылась слоем крема, как торт — взбитыми сливками. Прикосновения помазка к коже на голове, непривычно чуткой, были мучительно-приятны, почти невыносимы, и Валя тихонько подвывала, вцепившись в подлокотники. Она смотрела в зеркало на лысое существо, покрытое колпаком взбитых сливок, и дрожала от ужасной и сладкой непоправимости происходящего. Потом по ее голове стали водить бритвенным станком, снимая щетину — точно так, как она делала это со своими ногами. Потом — стерли полотенцем остатки крема, протерли лысину («полируют!» — подумала Валя, горько усмехнувшись), а потом — «вуаля!» — артистично сняли платок…
Из зеркала на Валю смотрело розовое, как ребенок, существо — трогательное, с распахнутыми глазками-блюдцами, пухлым ртом, ушками, торчащими,как у свинки, и — невероятно, но Вале пришлось признать это — ужасно милое. Симпатичность розового чудика из зеркала была настолько неожиданной, что Валя на мгновение перестала верить, что ЭТО — она, Валя, — и стала щупать себе голову. Чудик немедленно принялся делать то же самое. Гладкая, полированная кожа под пальцами вместо волос была странно непривычной, и Валя охнула.
— Что, нравишься себе? — Миша, казалось, был доволен, как слон. Валя еще раз взглянула в зеркало — чудик щупал затылок, тщетно ища хоть одну прядь, — и улыбнулась своей растерянной, мягкой улыбкой. Чудик немедленно сделался таким милым, что Валюша заулыбалась во весь рот, любуясь на чудика, сияющего улыбкой из зеркала.
Ее наполнила шалая радость — оттого, что она, Валя, вроде бы и не она, и вместе с тем — такая странная и хорошенькая. Валя встала, прошлась перед зеркалом…
— Отличная пластика, а, Костец? — Миша созвал всех «позитиффщиков», и они любовались на Валю, привыкающую к своему новому обличью. — Надо выпить за Валин новый имидж. Где шампусик? Откуда-то появилась бутылка, бокалы — и Валя, застенчиво улыбаясь, чокнулась с «позитиффщиками» — «за твою обворожительную лысую макушку, Валюш». Шампанское было розовым, шипучим и очень пьяным — Валя выпила полный бокал, и по телу ее побежали головокружительные ручейки.
Щечки и лысина порозовели. Она снова смотрелась в зеркало, и казалась себе удивительно милой розовой куколкой. Повеселев, Валя приняла эффектную позу и спросила, глядя на «позитиффщиков» в зеркало:
— А как вы будете меня снимать?
— Конечно, обнаженной, — сказал Миша.
Непонятно было, шутит он или нет – все они говорили таким тоном, — и Валя в первый миг приняла Мишины слова за очередную дразнилку. Но что-то заставило ее вздрогнуть. Она повернулась к Мише:
— Нет, серьезно?
— Конечно, серьезно. — Мишино лицо сохраняло прежнее выражение. — Если хочешь, конечно. Если нет — что ж, до свиданья. Заставлять не будем. За бритье денег не возьмем, так уж и быть…
Валя почувствовала, как холодеет.
— А… как же так? Ведь вы… я…
— А что мы? Ну да, мы тебя побрили. Не насильно ведь — сама захотела. Захотела или нет? — Миша требовательно заглянул в Валины глаза, и она заплетающимся языком ответила «д-да…»
— Ну вот. Конечно, получается тогда, что ты как бы… того… зря побрилась. Ведь брили-то мы тебя именно для фотосессии. Ну — ничего, через месяц-другой отрастут…
— А… — Валя осеклась, потом продолжила: — А почему вы мне сразу не сказали?
— А ты спрашивала? — Это была наглая ложь, потому что Валя спрашивала, — но она снова осеклась… Мысль о стриптизе перед насмешливыми «позитиффщиками» была невозможна, недопустима — как то, что происходило с Валей в некоторых ее запретных снах, — потому-то она и привлекала ее все больше. Валя чувствовала, как ее тянет в какую-то мутную, заманчивую бездну, где клубились стыдные желания ее сновидений. Злость на Сережку еще не утихла; Валя вспомнила, как этот Дон-Жуан разливался соловьем перед роем восторженных девчонок-писюшек, глядевших на него, как на мороженное… Ему, значит, можно, а мне — нет? И Валя выпалила – будто ухнула в прорубь:
— Я согласна! — и сама похолодела, представляя себе, как ЭТО будет. Уже было однажды…
— Что ж, Валя-краля, — сказал все тот же Миша, — ты приняла мудрое решение. Мы тебя оставим здесь, а сами подождем за дверью. Как разденешься — выглянешь, позовешь нас. О’кэй?
***