— Отпусти меня, Алессан! Отпусти!
Но снял Алессан не повязку с бедер моих, а удерживая меня своим облаченным в боевое одеяние телом, придавив тяжестью его, отчего стало мне трудно дышать, стянул с меня ночную рубашку, для чего пришлось ему руки мои поднять над головой моей. Не знаю, какие духи колдовали в ту ночь надо мной, но и в мыслях моих не явилось мне, что опущу я руки мои вниз или, уж тем более, стану пользоваться свободой их, чтобы отталкивать Алессана. Так и лежал я, вытянувшейся на кровати извивающейся стрелой, пока товарищ по моим детским играм целовал, нет, уж откровенно лизал своим горячим шершавым языком мой живот и ноги мои,по голеням до колен и вверх, до края повязки.
И отвечал на каждое движение Алессана мой окаменевший меч, дергался и сжимался, и отравлял тело мое сладостным ядом страсти и желания, диких и непонятых мне. Была страсть товарища по детским играм моим равно как и желание собственное мое дики и непонятны, ибо то, что ощущало тело мое и уста мои, были прикосновения мужские и поцелуи мужские, а ведь не в природе одного мужа целовать и желать близости другого мужа, а тому, другому мужу испытывать возбуждение и вожделение при поцелуях первого.
А муж тот все не торопился. Вновь и вновь скользили его руки по моему телу, вновь и вновь касались его губы моей кожи, вновь и вновь кусали его зубы соски мои, вновь и вновь лизал язык его мои ноги и руки. И, о боги, не было в моей жизни ничего столь сладостного и столь постыдного, как те минуты!
Подлый же Алессан еще не исчерпал коварства своего. Позволил он в какой-то момент моему извивающемуся то ли в попытках увернуться, то ли в попытках впитать в себя еще более наслаждения телу оказаться на животе, и зажал меня в таком положении. И тут же стал целовать и кусать мою спину, ласкать ноги мои сзади и лизать все, что не успевал целовать и ласкать. И было то наисладчайшей пыткой под обеими лунами.
А после прикоснулся к моему заду. И взвился я от наслаждения и стыда. И застонал Алессан. И вторил ему я, хоть и сдерживался, как мог. Сильные ладони насильника моего все более жадно и страстно стали гладить, сжимать и мять ягодицы мои, и было то сплошным медом для моего вожделеющего тела.
Столь сладостны были те ласки, что не заметил я, как стала под горячими пальцами Алессана развязываться и сползать повязка на моих бедрах. Прострелил меня страх и ужас лишь когда я почувствовал, что ладони юноши уже прямо коснулись кожи одной из моих ягодиц. Вновь позабыв о наслаждении, я попробовал вывернуться, но Алессан не дал мне ускользнуть. Руки его крепко сжали обнажившиеся половинки попы моей.
— О, как вы прекрасны, мой господин! – шептал юноша. – Как чудесны! О, как я люблю вас, мой мальчик!
Как может один отрок любить другого отрока? Билась мысль в голове моей одна – отчего так страстен Алессан, если возлежит он с таким же мужем, как он сам? И отчего так сладостно мне, если возлежу я и с таким же мужем, как сам я?
И будто в наваждении склонился Алессан над моим задом и стал целовать его. Жадно и страстно. Губы его скользили по половинкам попы моей, зубы несильно хватали плоть, а вскоре присоединившийся язык лизал бороздку меж ягодицами. Лизал неглубоко, но чувствовал я его горячие движения так, будто проник сей бесстыдный язык глубже, совсем глубоко.
Руки юноши перестали удерживать меня, но не заметил я этого, ибо растворился в охватившем меня сладостном наслаждении. Зачем продолжал я извиваться? Зачем пытался вывернуться? Зачем пытался я пнуть юношу ногами и двинуть его локтями? А ладони Алессана мяли и сжимали мою попу, а язык его уже покрыл влагой ее всю и даже тело вокруг нее.
При неопытности моей не знал я, что должно произойти дальше. И потому удивился, насколько мог удивиться в том полусне, в котором пребывал, когда Алессан вдруг перевернул меня вновь на спину. Зачем, зачем перевернул он меня, ведь так мне было хорошо под его жадными руками и горячими губами!
Спустя мгновение, однако, позабыл я о своих сожалениях. Ибо лежал я полностью обнаженный, и Алессан жадно рассматривал мое тело. Света двух лун, лившегося через незашторенный балкон спальни, хватило бы читать, не говоря уж о том, чтобы разглядывать меня. А Алессан разглядывал меня. Взгляд его бегал по мне, но приковывал его более всего вид моего торчащего в вожделении копья. Естество мое вытянулось в длину более, чем я мог себе когда-либо представить, отвердело сильнее, чем самый твердый камень, и дергалось под взглядом юноши, будто необъезженный жеребец.
Мы замерли оба. Я глядел на Алессана, а он, не мигая, глядел на мой меч. Я с ужасом думал, что вот теперь насильник мой ясно видит не только постыдное место моего тела, но и то, как возбужден я, как сильно я желаю, чтобы свершилось то, ради чего прискакал он сюда посреди ночи. О чем думал Алессан, я не знаю, но он совершенно определенно в ту длинную минуту не дышал.
Потом юноша шумно сглотнул, и это вывело меня из оцепенения. Попытался я прикрыться, возможно, перевернуться, а может быть, стыд заставил бы меня все же бежать из спальни совсем, но удержали меня сильные руки Алессана.
— О, мой желанный Эмеркельд! Нет ничего в мире прекраснее того, что являет собой ваше нагое тело! – зашептал он. — Нет ничего столь же невыразимо чудесного, как ваше обнаженное мужское достоинство! Нет ничего более призывного и будящего страсть и вожделение, чем вид его возбуждения! Не стыдиться, но гордиться должны вы, мой господин, ибо нет и не было под лунами от самого сотворения мира человека со столь же прекрасным жезлом наслаждения!
И Алессан отвел мои ладони, которыми я пытался прикрыться. Он смотрел на мое древко, и вновь мне показалось, что не дышит мой товарищ по детским играм. И вновь мы замерли. И вновь прошло не менее минуты, прежде чем сумел мой насильник произнести хоть что-то еще. И были его слова словами богохульства:
— Что говорю я, о любимый! Не с людьми сравнивать должен я вас, а с богами! И пусть сию же минуту поразит меня молния или унесет ураган, пусть разверзнется земля или обрушится на меня небо, но скажу я, то, что бесспорно и очевидно. Нет столь прекрасного тела не только на земле, но и в Великом Чертоге, нет столь красивого мальчика не только среди людей, но и среди богов, какое бы обличие они не принимали, человечье или сказочное, как бы они ни пытались соревноваться с вами! Лишь одним способом боги могут подняться до красоты вашей – стать вами!
Тут уж иной вид ужаса объял меня. Ибо ничего страшнее этих слов не было, и кара богов должна была быть немедленной и мучительной. Но ничего не происходило, и я поднял свой взгляд на богохульника. Алессан все так же безотрывно разглядывал мое нагое тело, постоянно останавливая взгляд на том месте, где сходятся ноги.
Потом его рука медленно приблизилась к моей восставшей плоти и осторожно коснулась ее. Мой меч немедленно взвился, будто пытался догнать приласкавшие его пальцы, но, конечно, тут же с тяжелым стуком упал обратно на мой живот. Острое ощущение чего-то небывалого, неземного пронзило всего меня. Если до сих пор то, что испытывал я, было наслаждением (а оно было наслаждением, ибо наслаждался я), то как можно было назвать то, что испытал я теперь? Чувство во сто крат более сильное, яркое, откровенное сжало меня, и понял я, что хочу умереть, ибо никогда больше я не испытаю ничего столь же прекрасного.
Потом ладонь Алессана вновь коснулась моей палицы, и вновь пронзило меня сладчайшее из удовольствий.
— О! – то ли простонал, то ли прохрипел насильник мой.
— О! – мысленно вторил бы я, если бы мог мыслить.
Пальцы Алессана стали поглаживать древко мое, то и дело зарываясь в волосы, ставшие недавно расти вокруг меча моего, то погружаясь в плоть, содержавшую ядра мои. И если наслаждение, испытанное мною было каплей, то теперь на меня обрушился дождь. То была пытка. Пытка неземной сладостью. Пытка, заслонившая собой весь мир под обеими лунами, вымевшая из головы остатки мыслей, лишившая мое тело всякого сопротивления. Нет, извивался я и далее, но извивался, признаюсь и каюсь, не в попытках бежать, а от удовольствия, пронзавшего меня.
Алессан же, склоняясь все ниже к моему жезлу, ласкал его ладонью, и изо рта товарища моего по детским играм беспрерывным хрипом доносилось рычание.