Все это длилось секунду, миг — и меня вдруг разорвала изнутри горячая молния, и я почувствовал, как ручеек пробился сквозь меня, нашел выход — и брызжет внутрь мягкого, горячего, пульсирующего. Было смертельно горячо и хорошо, как в раю, — и тут существо подо мной закричало, задергалось, заходило ходуном…
Господи. Узнав Катин голос, я вдруг разом проснулся и, изнемогая от великого блаженства, вдруг — понял, что произошло. А Катя, впитывая ручеек из меня, кричала, плясала, вскидывала меня толчками вверх, как лошадь наездника… Господи. Я нащупал руками ее тело — грудь, соски… лицо в слезах или в поту, — «Катя!.. Катя!» Глаза закрыты — только стонет и пляшет… «Катя!!!» Новый стон, полувопросительный, потом — затихла, задышала иначе… проснулась. «Катя! Катюшенька!..»
Ручеек вытек, до последней капли, и — осталась блаженная пустота, такая глубокая, бездонная, что я упал на Катю, на любимое горячее тело… Я был в Кате, внутри ее, и кол мой, не желавший смягчаться, обволакивало мягкое, пульсирующее Катино нутро.
…Она просыпалась, как и я — не расставаясь со своим сном, перенося его в явь. Я не знал, что говорить, и нужно ли говорить. Мы тогда будто научились передавать мысли, как токи, прикосновениями; во мне сидело двое — один принимал и понимал каждый Катин биоток, слившись с ее дыханием, другой — боялся, что мутная бездна увлечет навсегда, не выпустит, и — хотел говорить, объяснять, оправдаться…
Мало-помалу первый заглох, а второй нашел, наконец, нужные слова:
— Катя… родная моя!
Она тогда поняла все, и была счастлива без слов — тихо и бездонно, как и я. Потом она рассказала мне все — как смогла. О том, как ее накрыла теплая волна — так же, как и меня; о том, что ей снилось; о том, как сон наполнился вдруг ослепительной болью — но она хотела этой боли — еще и еще, и боль вдруг стала блаженством — будто она растворяется в кипящей волне, растворяется, тает и умирает, и в ней искрится То, что нельзя описать.
Потом мне сказали, что Катя не испытала бы блаженства, если б не спала — была бы только боль. А сон — раскрыл, раскрепостил ее.
***
Мы тогда быстро уснули. И проспали, как убитые, до позднего утра. Проснулись — дневной свет на всем (белый-белый, снежной белизны), воздух холодит нос, а под одеялами — жарко, как в бане.
Да, я не выполнил маминого наказа, — но кто ж знал, что так будет? что Катя станет моей женой во сне?
Как было хорошо — поцеловаться, поздороваться, улыбнуться друг другу, порадоваться наготе и близости — и всему-всему пережитому! Вот тогда я впервые увидел Катюшу обнаженной — по-настоящему, в дневном свете. Она была тоненькой, стеснительной — а я, отбросив стыд, подолгу приникал губами к каждой округлости ее тела, словно открывая их, присваивая их себе. Я тогда открыл соленый вкус ее сосков; открыл ее муку и восторг, когда касался и целовал их; открыл плавную трепетность живота и бедер; открыл, как при взгляде на заветный пушок внутри сжимается что-то — от невероятной, запретной интимности взгляда; открыл, наконец, КакУстроены Девочки (этот вопрос занимал меня с детства, но определенно ответить на него я не мог до этого самого момента). Открыл нежный бутончик, растущий из двух складок — хоть пока и не решился прильнуть к нему губами…
Я впервые в жизни видел и ласкал обнаженную женщину – уже женщину, — и Катя впервые переживала Это. Наши тела были в грязевых разводах, в песке, в Катиной крови; и белье тоже — и простыня, и пододеяльник. Мы оба стеснялись этого и хохотали, как дурные, но мыться не спешили: помнили — нет газа… а еще — грязь и кровь на телах добавляли каплю терпкой, болезненной интимности в наше посвящение.
Я стал целовать Катю в губы — впервые как женщину, по-настоящему: неумело, страстно и мокро. Она отвечала мне, благодарно покусывая мне рот, — и очень скоро я снова сделал то, чего требовало тело. Кате было больно, она плакала — хоть ее и наполнила новая любовная волна, как и меня…
***
После того мы пробыли трое суток вместе — вплотную, друг против друга, тело к телу, глаза к глазам. Мы окунулись в любовь, позабыв обо всем — о комфорте, о привычках, о жизни. Спали понемногу, когда придется — после соитий, счастливые и опустошенные. Не одевались, не выходили, мимоходом ели, что успевали… Буря, слепившая нас в единый комок, отменила все табу, все запреты — и Катя отдавалась мне бурно, отчаянно, сквозь боль, даря себя всю, без остатка. Одна ночь, всего одна ночь отделила Катю-девочку, застенчивую, болезненную — от самозабвенной любовницы. Как прорвало: все, о чем мы никогда не говорили, а только думали, вырвалось наружу и лишило нас воли.
Мы любились много раз — восемь? пятнадцать? не знаю, — так много, что звенело в ушах, а губы болели, и с них не сходил соленый терпкий привкус. Мы изучали тела друг друга — все, что можно взять от них для любви, — и были пьяны своими открытиями. Очень скоро мы целовали друг другу не только губы, и Катя научилась исторгать из меня и пить горячий ручеек моего блаженства, а я — утолять Катин любовный голод (что вышло во сне — никак не выходило наяву, и Катюшка страдала от желания). Нас никто не учил этому, — кроме нашей любви; за три дня и три ночи мы прошли полный курс телесной грамоты.
Мы спешили любить друг друга, ибо помнили о разлуке. Мы ощущали ее, как тень, в каждой прожитой секунде, и старались забыться, уйти от нее. Последний день прошел в безумной погоне за полнотой любви; мы совокуплялись сквозь боль, утомление и звон в ушах, еще и еще, стремясь насытиться друг другом впрок, без остатка — чтоб хватило навсегда. Расставание — «маленькая смерть», как пела тогда Пугачева, — была для нас большой, настоящей смертью, о которой мы не хотели, не могли думать.
***
А потом… Потом Катя уехала. Ее забрали родители, как и должно было быть. Приехали, удивились нашему изможденному виду… я проводил Катю, не зная, как говорить, двигаться, жить.
Ничего страшнее той пустоты я не помню и не могу представить. Никакая буря, никакие катастрофы и катаклизмы… все это – ничто рядом с вакуумом, который поглотил меня тогда без остатка, не отпуская много недель. Я думал так и продолжаю думать сейчас — спустя двадцать восемь лет. Если б не страстные письма, которые мы строчили друг другу день и ночь, я бы покончил с собой.
…Что еще сказать? Газ на даче был в порядке — его отсутствие в бурю пришлось объяснить ночным колдовством. Утро после бури не зря ослепило нас белизной — на траве и ветвях лежал снег. Правда, он скоро стаял… но на дворе стоял холод — грань осени и зимы. Бабье лето было скомкано и перечеркнуто бурей.
Еще — это, пожалуй, главное, это нельзя пропустить — случилось чудо, и Катя не заболела. Совсем-совсем. А я отделался легким насморком — оскорбительно банальным, я считал, — на фоне наших великих бурь.
Еще — несмотря на все мои усилия, мама нашла белье, запачканное в крови, и я выдержал с ней Разговор, вернее — целый Разговорище… Впрочем, настоящий Разговор состоялся, когда я сказал ей, что Катя беременна, и мы должны быть вместе.
…А еще — наш сын часто совершает необдуманные, неожиданные поступки — несмотря на свои двадцать семь лет. Видно, это у него — внутреннее, изначальное, коррекции не поддается. В годы нашей юности всякий знал книгу «Рожденные в бурю» — а про нашего отпрыска можно сказать: зачатый в бурю. Уверен: это многое объясняет.