…Жесткие дробинки били в глаза — то ли дождь, то ли снег… а ветер, давно выдувший, выморозивший последние внутренности, вливался в тело и душу, растворял в себе — и, казалось, внутри нет ничего, кроме ветра. И вообще нигде ничего нет.
Дом уже был близко, считай — в двух шагах, — и все равно казался недостижимым, несуществующим. Даже когда я рванул бесчувственной рукой дверь, втащил Катю, и очень захотелось рухнуть на пол, рухнуть и не шевелиться никогда — все равно дома как будто не было, а мы все ползли, ползли по размокшему полю…
Катя. Был бы один — рухнул, но Катя. «Кать, мы дома!» Молчит… дышит, и скулит тихонько, как котенок. Скорее — огонь, горячая вода, тепло в любом виде, как можно больше и скорее, скорее! Кате нельзя болеть…
Закрыл входную дверь, плотно, как от врагов — и только тогда ощутил нутром тишину: ветер не воет, за стеной только маята, хаос. Буря осталась снаружи. А здесь — тихо, темно, и нет ветра, и уже поэтому — бесконечно хорошо. Хочется раствориться в тишине, лечь, замереть и не быть… нельзя!
Я, говоря себе: Катя, Катя, Катя, — сделал пару шагов, щелкнул выключателем… Черт.
А было б странно, если бы в таком аду зажегся свет, думал я. Я воспринял отсутствие света мистически: в аду не должно быть света, — хоть и понимал: буря порвала провода.
Где-то была свеча, где-то была… Без света нельзя жить, — нет, буря, врешь, ты осталась там, а здесь — мы, здесь — все для нас, и главное — свет, тепло.
Катя дрожала, стучала зубами, с нее капала, цокая, на пол вода. Черт с ней, со свечой! — я, опрокидывая табуретки, полез к плите. Нащупал спички, чиркнул — и — к Кате — посмотреть, как она. Лицо изможденное, безразличное, в глазах — по тусклому язычку пламени.
Катя, Катя, Катя, Катя! Голова мутная, соображает с трудом… Я стал срывать с Кати мокрую одежду, ледяную, вязкую, как грязь, по которой мы чавкали пять часов домой. Я впервые раздевал Катю, но даже не подумал об этом. Кате нельзя болеть. Долой сейчас мокрую одежду, и — в тепло, в тепло… А где его взять, тепло-то?
Я вдруг понял, что в доме холодно. Отсутствие ветра и блаженная пустота внутри — сердце не пронизывалось ледяным потоком — не дали сразу этого заметить, но теперь — холодный воздух обволакивал, и хотелось дрожать, затрястись, как паралитики в маминой больнице.
Я, наконец, сообразил, что нужно — открыл вентиль, чиркнул спичкой, зажигая газ… Ничего. Огонек горит, зябко подергиваясь от струек ветра, — и все.
Черт! Почему нет газа?! Я проверил еще раз вентиль, потом другой, который никогда не трогали — все верно, все открыто. Но газа нет. Я почувствовал прилив мистического ужаса: буря околдовала дом, силы тьмы ополчились против нас…
Катя чихнула. Она была абсолютно индифферентна, была готова лечь и умирать — так устала, так была ошеломлена всем, что перенесла.
Спокойно, внушал я себе, — устать всегда успеешь, сейчас от тебя, от твоей воли зависит все, или почти все. Что нужно сделать в первую очередь — срочно, немедленно? Все остальное можно отложить, а это — нет?
Я стал раздевать Катю. Раздеть ее, вытереть насухо, растереть тело водкой… нет тут никакой водки, а если есть — черт-те где, не найду в темноте… да ладно, просто — одеть ее в теплое, согреть, вогнать в нее тепло всеми силами. Кате нельзя болеть!..
Я снял с нее ботики — они, и носочки, и голые ноги до самого платья были густо залеплены грязью, как пастилой. Счистил с одной ноги вязкую массу, с другой, сбросил лепешки грязи на пол. Ступни — мокрые, ледяные, как лягушки, в ботиках хлюпает.
Платье под двумя куртками — ее и моей — было насквозь мокрым, хоть выкручивай. Я секунду поколебался, — и потянул за плечи Катю, осевшую на стул, — «вставай! снимаем платье! Кать!» Она не шевелилась. «Катюш! Ну что ж ты…»
Она, наконец, слабо отозвалась: «платье? как — платье?» В темноте я ощутил движение Катиной руки, прикрывшей грудь. Однако — девичий стыд отозвался, когда все чувства оцепенели в летаргии… Я настойчиво поднимал ее: «Кать, нельзя сидеть в мокрой одежде. Скорей, скорей» — и она вяло поддалась, привстала, я нащупал подол ее платья, липкий от грязи, и сдернул его наверх, к животу.
Темно, как у сатаны в чулане, мокрая ткань путается, комкается, Катины руки опускаются бессильно, виснут… и никак не получалось высвободить ее туловище из зажима мокрых тряпок. Под платьем оказалось белье, много белья — и все мокрое, хоть выжимай.
Я провел руками по Катиному телу, ощупывая, — ледяное, дрожащее, тепла нигде ни полпятачка, и холодные капли размазываются под руками — вода и грязь.
А ведь я впервые щупал Катино тело…
***
…И тут я вспомнил. Вспомнил, как пять или сколько-то лет назад попал под ливень, продрог, промок до нитки — совсем как сейчас, — прибежал домой, а мама не поняла, что я издалека, сказала только — «о, хорошо, что успел. Не сильно промок?..» Мама — медик, я не люблю огорчать ее собственными приключениями, поэтому — ничего не сказал ей. Но — чувствовал: еще немного, и… Что «и» — я не знал, но организм подсказывал: ничего хорошего.
И тот же умный, замечательный мой организм подсказал мне, как зверю: «Раздевайся! Растирайся полотенцем! Собирай все одеяла в доме! Ложись под них голышом — именно голышом, иначе не согреешься. И — съешь что-нибудь!» Почему так — я не знал, только чуял нутром: так надо.
Залез голый под пять одеял, прожевал булку — морщась, через силу — и… Ко мне еще кот пришел, почуял, что нужен — залез под одеяла, щекотал меня там шерсткой и усами. Мурлыкал, грел меня, и я — его.