— Секс со мной, — говорю я. — Я научился этому в армии, но там мы все были оторваны от женского пола, а нам, между тем, было по девятнадцать-двадцать лет, и иной раз так хотелось обычного человеческого тепла, что поневоле кто-то к кому-то тянулся… словом, это понятно! Но ты сейчас не в ситуации изоляции от женского пола, и у тебя есть девушка… у тебя есть Юля, которая, если я не ошибаюсь, тебя любит и которую, как могу я судить по твоим скупым репликам, любишь ты… так ведь? Я прав?
— Да, — Эдик, глядя мне в глаза, кивает головой.
Трахнув Эдика в первый раз, попытавшись дать ему за секс пусть небольшое, но вполне адекватное вознаграждение, я тогда на свой такой же вопрос получил в ответ вопрос про бананы, и с тех пор я ни разу не заводил разговор о мотивах, которыми Эдик руководствуется, не отказавшись и дальше подставлять мне свой зад, — сам для себя я решил, что Эдик таким тривиальным образом реализует свою бисексуальную сущность, и потому разговоров о сексе у нас никогда не возникало… не было таких разговоров, потому что мне было, в принципе, вполне достаточно того, что Эдик безотказен, что, ложась со мной в постель, он неизменно искренен, то есть достаточно страстен и отзывчив на все мои руководящие ласки. Но сегодня… сегодня я хочу говорить об этом! Я хочу услышать от Эдика, почему же всё-таки он со мной трахается…
— Да, — повторяю я вслед за Эдиком. — Ты любишь Юлю… следовательно, ты не гей — в том смысле, что в сексе женщины для тебя значимы не менее, чем мужчины… а может быть, даже более… так?
— Виталий Аркадьевич! — Эдик, переставая есть бутерброд, чуть заметно улыбается. — О каких мужчинах вы говорите? Вы были первым, с кем я это сделал… и с тех пор я это делаю только с вами. У меня нет никаких позывов делать это же самое с кем-то другим… ну, то есть, не возникает желание делать что-то такое с другими парнями, как это делают геи — парни, сексуально ориентированные на парней.
— Вот! Потому я испрашиваю тебя: зачем тебе нужен такой секс, если каких-то позывов, как ты сам говоришь, к сексу такому ты не испытываешь?
Говоря это, я с видимым простодушием смотрю Эдику в глаза, скрывая под выражением банального любопытства свой самый живейший — неподдельный — интерес… что я хочу от Эдика услышать? Какого объяснения… нет, какого откровения втайне жаждет от Эдика моя душа? Чтоб он сказал мне сейчас, что он меня любит? Но это будет неправдой, и потому он так не скажет — он действительно мне никогда не врёт… это будет неправда, и вместе с тем в глубине моей не зачерствевшей от бизнеса души теплится смутная надежда: а вдруг?.. Меня никогда и никто не любил по-настоящему — так, как об этом пишут в книгах… вот ведь какой парадокс! Первый свой секс с Димой К. я осуществил не потому, что был в Диму влюблен, а потому, что мне было пятнадцать лет и я, как всякий пацан в таком возрасте, хотел именно секса — практически ежедневно я мастурбировал, возвращаясь домой из школы, или занимался этим перед сном, с равным успехом воображая то одноклассниц, то одноклассников, — будучи подростком, я сладострастно дрочил, воображая себя то с девчонками, то с пацанами, так что какая-то предрасположенность к однополому сексу была у меня, видимо, изначально… всё случилось в подвале нашего дома апрельским вечером — случилось это на сложенных на песке необструганных досках, которые Дима К. предварительно застелил принесённым из дома покрывалом, — он натянул меня, а я это сделал с ним… было и больно, и кайфово — одновременно! И хотя этот Дима К., с кем я впервые вкусил-познал сладость реального секса, был парнем вполне симпатичным и мне приятным, какой-то особой любви у нас не было ни изначально, ни потом — в основе нашего сексуального партнёрства было чисто физическое желание… по-весеннему шумящее, жаркое и жадное, безоглядно молодое желание, — однажды попробовав-испытав, мы потом ещё не раз и не два с наслаждением трахали друг друга и в зад, и в рот, но каждый раз всё это случалось-происходило не по причине каких-то романтических чувств, а на волне совершенно естественного взаимного тяготения, обусловленного томлением стремительно взрослеющий — набирающей обороты — сексуальности… потом — до армии — было ещё несколько пацанов примерно моего возраста, которых с успехом натягивал я и которые с не меньшим успехом натягивали меня, и снова — это была не любовь, а это было молодое сексуальное желание, требующее естественной реализации… потом была армия, где Толик, Серёга, Валерка и Вася — все нормальные пацаны! — скрасили мою и свою службу упоительным сексом… собственно, благодаря им, этим четверым парням-сослуживцам, армия в моей памяти навсегда осталась чем-то напористо молодым, безоглядно беспечным, волнующе радостным, так что я до сих пор, всматриваясь в годы службы — в «семьсот тридцать дней в сапогах», с чувством неизменной внутренней теплоты вспоминаю свою армейскую юность… как, например, это случилось сегодня, — и хотя секс, осуществляемый с пацанами в армии, был почему-то на порядок острее, а само удовольствие от армейского секса воспринималось сильнее и глубже, тем не менее ни с одним из четверых парней-партнёров у меня не случилось той безумной взаимной любви, о которой в тематических повествованиях, размещаемых на тематических сайтах, пишут те, кто оказался в этом смысле счастливее меня… безумно влюбился я уже в институте, куда поступил я после службы в армии, — я влюбился, втрескался, втюрился на первом курсе в пацана-однокурсника, который поступил в институт сразу же после школы, то есть был почти на три года младше меня… да, я знаю, что такое любовь, — это было похоже на безумие,на болезнь, потому как все мысли мои были только о нём, об этом парне, но у меня с ним ничего не было… да, собственно, и не могло ничего быть — по целому ряду причин, имевших как субъективный, так и объективный характер, — я тогда прошел буквально по краю… а потому — что теперь об этом вспоминать? Я женился — и несколько лет никакого однополого секса у меня не было вообще… «и нашел я, что горче смерти женщина» — говорит мудрый Екклесиаст, но я сейчас не об этом, я о другом… я о любви: любила ли меня моя первая жена? Теперь я думаю, что нет, а тогда… тогда мне казалось, что она меня любит, — потому я, собственно, и женился… женился, потом развёлся… а как развёлся, так сразу же окунулся с головой в сладкий омут однополого секса… секс доставлял удовольствие, приносил удовлетворение, но любви — такой любви, о которой пишут на тематических сайтах — у меня не было… я снова женился, но так было нужно — для места под солнцем, и эта вторая женитьба мне уже нисколько не мешала параллельно иметь секс с парнями… перефразируя известную персидскую поговорку, можно сказать о такой параллельной жизни так: «Женщины — для видимости, парни — для удовольствия»… но разве в мире двойных стандартов я, балансирующий между видимостью и подлинностью, такой один — единственный-неповторимый? В мире искусства, бизнеса или политики таких пассажиров, как я, море… не капля в море, а море в океане… море в океане — это очень даже немало на планете по имени Секс… парни — для удовольствия, и удовольствию этому столько же лет, сколько существуют на земле мужчины, — это было, это есть, и это будет всегда… другое дело, что все живут в своё время, а времена, как известно, бывают разные, и времена эти не выбирают, — я люблю парней, но никто не знает о моей параллельной жизни: однополому сексу, как правило, я предавался в других городах или даже в других странах, причем секс этот был с моей стороны всегда анонимен, так что ни о какой любви здесь говорить тоже не приходится… Теперь жена с дочерью больше живут в Америке, а у меня здесь солидный бизнес, завязанный на европейских партнёрах, и я, соответственно, редко бываю в Америке — нечего мне там делать… но я говорю сейчас не об этом — я говорю о любви… точнее, я думаю о том, что меня никто никогда не любил — не любил меня так, как когда-то любил я сам своего однокурсника… и вот — этот вечер: жена моя где-то за тысячи километров, а у меня на кухне сидит мой водитель Эдик — молодой симпатичный парень в тёмно-синем махровом халате, под которым спрятана-скрыта обалденная попка… впрочем, разве всё дело исключительно в этом — разве всё дело в одной только попке?.. Я смотрю на Эдика, и в душе моей теплится робкая надежда: а вдруг?
— Виталий Аркадьевич, — говорит Эдик, и я снова вижу, как, отвечая на мой вопрос, он тщательно подбирает слова, как он это делает всегда, когда что-то пытается понять сам. — Вы спросили меня, зачем мне всё это нужно… — Эдик делает паузу — он вопрошающе смотрит мне в глаза. — Виталий Аркадьевич, я не знаю… на самом деле не знаю, как мне ответить на ваш вопрос… то есть, я не знаю сам, зачем мне всё это… наверное — и даже наверняка — я могу обойтись без этого, но… мне нравится это делать — и я это делаю… с вами делаю…
— Может быть, Эдик, тебе нравлюсь я? — говорю я, пряча под шутливо снисходительной — чуть ироничной — улыбкой мальчишечье сердце, взывающее к взаимности.
Эдик секунду-другую молчит, опустив глаза… затем снова вскидывает на меня взгляд, и во взгляде его я по-прежнему вижу вопрос, обращенный ко мне… впору не мне его спрашивать, а мне самому отвечать на вопросы его!
— Я не знаю, Виталий Аркадьевич, что именно вы хотите сейчас от меня услышать, но… я вас уважаю, и вы это знаете, — Эдик снова говорит медленно, словно старается взвесить каждое произносимое слово. — Мне нравится у вас работать… ну, и всё остальное… — Эдик, на мгновение запнувшись, смотрит мне в глаза, — всё остальное мне тоже нравится… наверное, нравится потому, что нравитесь мне вы… ну, то есть, вы — вы сами… а как иначе? — Эдик смотрит на меня вопросительно. — Это не только то, что в постели… это — всё вместе…
Какое-то время я молча смотрю на Эдика… «это — всё вместе»… ну, и что мне надо от этого парня ещё? Чтобы он сейчас бросился мне на шею? Я знаю, что он это не сделает… во всяком случае, он не сделает это сейчас… возможно, не сделает этого никогда. Но разве мне мало сейчас того, что я от него услышал? Он сказал мне, что я ему нравлюсь — что ему нравится быть со мной, и не только в постели, а вообще… разве этого мало?
— Хорошо, Эдик, — говорю я, невольно улыбаясь, — ты нравишься мне, я нравлюсь тебе… по-моему, это неплохо… очень даже неплохо!
— Да… наверное, — отзывается Эдик, доедая бутерброд. — Завтра днём, Виталий Аркадьевич, я буду вам нужен?
— А что?
— Я обещал родителям Юли съездить с ними на дачу — нужно там что-то им сделать-помочь… — Эдик, говоря это, смотрит на меня вопросительно.
— Конечно, Эдик! Завтра утром позавтракаем, и — ты будешь свободен, — говорю я, — свободен до понедельника. Я сейчас в душ, и — пойду спать… а ты, если спать не хочешь, иди в другую спальню — там найдёшь, чем заняться.
Я говорю «найдёшь, чем заняться», имея в виду интернет… ну, то есть, если Эдик не хочет спать. Но Эдик мои слова понимает по-своему.
— Мне спать в другой спальне? — спрашивает он.
— Чего это ради? — я смотрю на него, улыбаясь. — Я тебе этого не говорил.
— Тогда, Виталий Аркадьевич, я тоже пойду ложиться, — говорит Эдик, поднимаясь из-за стола. — Спокойной ночи?
— Да, Эдик, спокойной ночи! — отзываюсь я, наливая последнюю рюмку водки. — Эдик! — неожиданно для себя самого говорю я, глядя уходящему Эдику вслед. — Принеси мне альбом…
— Хорошо, — оглянувшись, Эдик кивает головой.
Он возвращается с альбомом, держа его раскрытым на том самом месте, где мы прервались, — с черно-белого снимка на меня смотрит младший сержант Вася — мой сослуживец, мой друг, мой сексуальный партнёр и, как теперь оказалось-выяснилось, отец Эдика… с фотографии, беспечно улыбаясь, из нашего общего прошлого смотрит на меня будущий отец Эдика — моего персонального водителя, в которого я, кажется, уже влюблён… всё смешалось в доме Облонских! Прошлое, настоящее, секс, любовь… какое-то время — буквально секунду-другую — мы оба смотрим на фотографию симпатичного парня в форме младшего сержанта…
— Потом, Эдик, — говорю я, — ты мне что-нибудь расскажешь… об отце мне расскажешь. Как-никак, а мы вместе служили… в одном дивизионе… — Мне хочется расспросить Эдика сейчас, но я умышленно говорю «потом», и ещё я говорю «как-никак», чтоб таким образом позиционировать младшего сержанта Васю как одного из своих многочисленных сослуживцев — одного из тех, с кем свела меня служба в армии, и не более того.