Александр Сергеевич проснулся с головной болью. Вспомнил вчерашнее шипенье пенистых бокалов, пунша пламень голубой. Солнце русской поэзии стошнило.
— Арина, сука, квасу подай!
Арина Родионовна стала натягивать на Пушкина панталоны. Панталоны не натягивались: шутка ли — третий день без бабы.
— Слышь, Арина, найди-ка ты мне в Тригорском молодуху потолще, да чтоб не очень смердела.
— Помилуйте, барин, как можно? Третьего дня изволили графиню Анну Пет-ровну, с божьей помощью, раз пять. Вы меня в холодную баню изволили выгнать, да я и там слыхала — их сиятельство дюже кричать соизволили. Уж и не знаю, что вы там с ней делали.
— Молчи, дура, не твое это дело. Пойду в деревню, погляжу на покос, может, какую бабу встречу.
— Какой покос, барин, еще зеленя не колосились.
— Баба, она завсегда колосится.
Пушкин шел в Тригорское, навстречу — два мужика с косами.
— Однако, — подумал светоч, — десятый час, а они только на работу.
— Как звать, мерзавцы?
— Федорка Ковалев да Михайло Ивашкин, барин.
— Слыхал. Староста докладывал. Оброк не плотите. Недоимки за вами.
— Дык сложные погодные условия…
— Не фиг мне лапшу на уши вешать. Скажете старосте — барин велел по сорок розог каждому.
— Смилостивься, барин, по сорок нам не выдержать.
— Ну тогда по пятьдесят.
— А что, — думал классик, — они тут будут у меня на шее сидеть а я, стыдно сказать, простого бриллиантового колья не могу женке купить.
Мимо шла молодуха с двумя корзинами навоза.
— Эй, ты чья? — Пушкин схватил бабу за грудь.
— Полегче, барин, у меня муж грамотный, барыне в Петербург отпишет.
— Так барыня и поверит клевете на русскую литературу. Молчи, а то велю забрить твоего мужа в солдаты.
Пушкин стал рвать на бабе юбки, та заверещала.
— Эх, чернь! Знала бы ты, с кем дело имеешь. Поэт, не дорожи любовию народной.
— Дык кто ж вас не знает? Вы когда по селу гуляете, мужики своих жен, дочерей, старух и коз в погреба прячут. Аньке-то Семеновой пятнадцати не было, как вы ее обрюхатить изволили. А барыне, небось, про любовь писали.