В один из дождливых летних дней 185… какого-то года наёмный фиакр остановился перед скромным домом в одном из парижских предместий. Из фиакра вышла женщина, скрывавшая своё лицо вуалью. Расплатившись, она подошла к дверям, но, уже подняв руку к звонку, по-видимому, передумала. Вместо того, чтобы, как это можно было ожидать от всякого посетителя, дожидаться под моросящим дождём привратника, женщина спустилась с парадного крыльца и направилась к невзрачной двери чёрного хода, оказавшейся, по непонятной стороннему наблюдателю причине, незапертой. Впрочем, по случаю непогоды, никаких посторонних наблюдателей не было видно.
Итак, таинственная женщина беспрепятственно поднялась по лестнице чёрного хода на второй этаж. Попавшийся ей перед одной из дверей слуга уже открыл было рот, но незнакомка сорвала с себя вуаль и протянула её слуге. Слуга, к удивлению стороннего наблюдателя, если бы таковой видел эту сцену, принял вуаль с почтительным поклоном, и отошёл в сторону, позволяя госпоже пройти.
За дверью находилась спальня. Впрочем, сказать, что это была спальня, значит сказать ровным счётом ничего. Стены нескольких смежных комнат были снесены, и, таким образом, внутри скромного дома имелась просторная зала, обставленная сообразно своим размерам. В промежутках между окнами стояли большие зеркала, и свет люстр отражался в них. Там же, где зеркал не было, висели картины в золочёных рамах; и пусть это были полотна не самых знаменитых мастеров, но всё же это были подлинники, за которые любой ценитель без лишних разговоров выложил бы больше, чем стоил весь этот дом со всей прочей обстановкой.
Посреди залы стояла роскошная кровать под балдахином. Хотя кровать сама по себе была достойна отдельного описания, всё же взгляд женщины ничуть не задержался на резном дереве, нет, наполненный нежностью, он пожирал спящего юношу.
Итак, незнакомка подкралась к его ложу и опустилась перед ним на колени.
— Уже утро, милый мой Этьен, — произнесла она самым нежным голосом.
Этьен (а именно так звали юношу), в ответ на это ласковое приветствие, соизволил приоткрыть один глаз.
— О графиня, — будто взмолился он: — Не могу ли я ещё поспать?
— Любовь моя, — так же ласково как и прежде отвечала ему та, кого он назвал графиней: — Посмотри. Я стою на коленях перед твоим ложем ожидая как высочайшую милость, что ты позволишь мне возлечь подле тебя и исполнять все твои мужские прихоти, как если бы я была твоей невольницей, — но, видя, что даже столь откровенные речи не могут побороть власть Морфея, она протянула свои руки к возлюбленному и стала гладить его, продолжая между тем: — Ну, посмотри же, мой господин. Не знаю, будет ли ещё какая-нибудь женщина стоять так же перед тобой, но я уже никогда. Только сейчас. И здесь… Оставив тебя вчера, я провела на балу всю ночь в танцах. Но с кем бы я не танцевала, я думала только о тебе. И вот я у подножия твоего ложа. И я упрашиваю тебя принять меня.
Между тем, пока она это всё говорила, её руки понемногу отодвигали в сторону мешавшее ласкам одеяло, так что вскоре, под аккомпанемент известных речей, юноша уже лежал пред страстной женщиной во всей своей красе, то есть совершенно обнажённый. Теперь уже он освободился ото сна окончательно, но свойственная пробуждению лень ещё не покинула его, и он только гладил свою любовницу по волосам, чем, казалось, доставлял ей неземное удовольствие.
— Ах, графиня, — произнёс он наконец: — Так Вам нужно отдохнуть.
— Не раньше, — произнесла она в ответ: — Чем я утолю свою жажду, любимый мой. Ведь я жажду именно тебя.
И сказав это, она потянулась к его губам, однако была мягко, но решительно остановлена.
— В чём дело! — воскликнула она.
— Поймите меня правильно, графиня… — начал было молодой человек.
— Нет! Я не хочу ничего понимать! — вскричала женщина: — Потрудитесь объясниться, сударь!
Этьен видел как на лице несчастной женщины отражались её самые худшие подозрения, и потому поспешил успокоить её:
— Графиня, я люблю Вас!
Однако вопреки его ожиданиям, эти слова только лишь ошарашили графиню.
— Но в чём же дело? — спросила она, стараясь взять себя в руки.
— Выслушайте меня, графиня.
— Я Вас слушаю, — произнесла она с едва заметным оттенком холода. Но он заметил этот холод.
— Простите меня заранее, но, коль скоро Вы позволили мне говорить, то, должен предупредить Вас, мне придётся сказать и то, что Вам не по нраву будет слышать, и о чём мы с Вами условились не вспоминать здесь, — он замолчал, и, глядя на неё спросил: — Мне продолжать, графиня?
— Извольте, сударь, — произнесла она, поднимаясь с колен и присаживаясь с самым неприступным видом на край кровати. Холод в её словах стал уже совсем неприкрытым, когда она бросила: — И извольте хотя бы прикрыть свою наготу!
Он не стал ни спорить, ни напоминать, по чьей вине он оказался в таком виде, а вместо всего этого поспешил закутаться в одеяло.