Она добыла в ворохе простыней пальцы Тима и сжала их.
Самое невозможное в этом бреду было не сама она, а ее глаза: жгучие, влажные и влюбленные.
— …Вы… вы спасли мне жизнь. Почему? Простите, я несу чепуху. Белибердень… Так говорят у нас в Сан-Диего. Я… я не знаю, что со мной. Вам, наверное, плохо, и думаете: вот дура, не понимает… Нет? Не думаете? Я никуда не поеду. Я отменила все концерты – и в Ричмонде, и в Цинциннати… Я буду здесь, с вами, буду все делать… Вы… странно, да? — я совсем вас не знаю, не знаю, сколько вам лет, что вы любите… Весь вечер я пела для вас. Только для вас. Я думала даже, что это какое-то колдовское зелье у вас было, потому что как бы вы иначе поняли, что этот человек хочет…
«Зелье» — отложилось в сознании Тима.
— …Вы, наверно, удивительный человек. У вас лицо, как у моего отца. Я… я хочу, чтобы вам было хорошо.
Ее рука нащупала плечо Тима и легонько погладила его.
Тим вдруг понял, что он по шею в бинтах, и что они и есть призрак-невидимка из сна; а Дженни вдруг нагнулась к нему — и припала губами к его лбу. Легко и горячо, как влажный ветерок Юга.
— Простите меня… мне… мою… я ведь женщина, а все женщины сентиментальны… просто я благодарна вам, и… — шептала она, щекоча губами кожу на виске.
Больше терпеть было нельзя.
— Дженни, — услышал Тим свой голос, едва узнав его.
Рука его обхватила гибкую спину и привлекла к себе. Дженни была влажной, трепещущей и близкой, до крика и кома в горле; пальцы, ласкавшие его, забрались под простыню, добрались до кожи, обожгли ее… и наткнулись там на молодца, распиравшего штаны.
Тим охнул… а Дженни, откинувшись назад, глянула ему в глаза. Долго, пристально, как перед боем… и медленно, осторожно откинула простыню.
Он не дышал. Медленно распахнув полы пижамы, Дженни обнажила ему живот и забинтованную грудь, затем — так же медленно спустила штаны с трусами… Молодец оголился — и выскочил наружу, трепеща, как рычаг коробки передач; а Дженни все тянула и тянула тряпки вниз, обнажая мошонку и ноги до колен. Раскрыв Тиму всю срамоту, глянула на него, красного, обалдевшего, — и нагнулась к распахнутому хозяйству.
Нежную кожу щекотнули волосы, упавшие мягкой волной в ноги. Нервно откинув их, Дженни ткнулась в яички, лизнула их, проникла языком в уголок… затем оглянулась, посмотрела Тиму в глаза… И взяла в рот его член.
Тело вдруг проросло радужными цветами, истаяло, набухло, заискрило и треснуло — и Тим заорал, как от боли.
Язык, окутавший головку, замер:
— Непвиятво?
— Ыыыы!.. — мычал Тим. – Оооо… — и вдруг страшно испугался, что она не поймет и прекратит.
Но она не прекратила — и снова взяла головку в рот, облепив ее сумасшедшей кисловатой влагой. Тим покачивался и стонал, — а Дженни вылизывала и высасывала его хозяйство, переходя с головки на яйца, с яиц к уголочкам, и оттуда — снова к головке, истаивающей в кисловатой влаге ее губ. Она ритмично мотала головой — и между ног Тима росли и лопались сладкие радуги, распускались гирлянды, рвались влажные фейерверки, и Тим метался, бодая своим рогом сладкие губы Дженни…
Вдруг она вскочила. Тим лежал, выпятив хозяйство до потолка, и смотрел, как обнажаются плечи, гибкий смуглый живот, небольшие, почти детские груди, твердые и тугие, с маленькими коричневыми сосочками — их сразу захотелось заглотить, замучить, высосать вдрызг, — узкие бедра и большой, выпяченный вперед женский секрет, поросший черной жесткой шерстью, распахнутый и скользкий от влаги…
— Прости, — бормотала Дженни, выпутывая длинные гибкие ноги из трусов, — ты простишь меня? Я не знаю, что со мной. — Она залезла на кровать, голая, смуглая и стремительная, и оседлала Тима влажной сердцевиной, продолжая говорить ему: — Я совсем не такая. Я не распутная… Может быть, у тебя есть жена, девушка… но… иначе я умру… ооооу!
Быстрые, легкие пальцы ухватили член, ставший размером с руку, и ввели его в сладкую липкость. Головка обволоклась влагой, в мошонку влипла плоть промежности и ягодиц… «Ыыыыы…» — выла Дженни, сползая ниже, глубже — до основания, до вдавливания в яйца, до слепленности всех складок, — и наконец наделась на Тима плотно, как живой чулок.
Она покачивалась на его члене, поджав ноги — стройная, гибкая, как мангуст, смуглая, почти коричневая, с нежными сосками, пухлыми, как апрельские почки, с трогательно-тонкими плечами и руками, — и смотрела на Тима. Пристыжено, страстно, виновато, дико, влюбленно — и Бог знает как еще…
Черные волосы, прямые и блестящие, разметались по ее плечам. Индейское лицо ее, овальное, нервно-вытянутое, с большим чувственным ртом и огромными глазами, чуть раскосыми, темными и сумасшедшими, как у зверя, покачивалось против лица Тима:
— Думаешь, я похотливая самка, да?
Резко нагнув ее, Тим свесил к себе ее волосы – и принялся мять ее всю, от грудей до ягодиц.
Он ни о чем не думал, а только гнул тело, пружинящее ему навстречу, ощущал каждой ее, склоненную к нему, сосущую его губы, лижущую ему глаза и уши, — и наподдавал там, снизу, где было жарко и липко, как в кипящем тигле. Дженни влипала в его член, обтягивала его, сжимала, обволакивала тугой пленкой наслаждения, терпко-кипучей, как соль ее губ — и втекала в Тима языком до самого горла.
Краем глаза Тим видел в дверях чей-то любопытный нос; но ему было все равно, и он слюнявил Дженни, как конфету, жестоко всаживаясь в ее мякоть…
— …Никак очнулся, дорогуша! – вдруг донеслось из коридора.
Голос был хриплым и трескучим, как патефон.
Дженни подхватилась, но было поздно: грузный силуэт загородил дверь.
— Извиняюсь, извиняюсь, ребятки… Работа есть работа. Осмотрю вас, мистер герой, и потом тряситесь хоть до опупения. Не смотрю я на тебя, дорогуша, не смотрю, успокойся, — басил патефон Дженни, голой и красной, как помидор. — Она сидела с вами все это время, мистер. У изголовья, как верный пес. Даже кушать не ходила…
Толстая санитарка с седыми кисточками на верхней губе склонилась над Тимом. Ее лицо было втрое шире лица Дженни.
— …Репортеры к вам тут ломятся… А вы еще слабый, дохлый, прости Господи, жмур жмуром…
— Репортеры?
— Ну! Ведь вы человек недели. Все газеты о вас трубят. Вот! — в Тима ткнули газетой, и Тим послушно взял ее:
«ПОДВИГ ФАНА» — кричал заголовок. — «ПОКЛОННИК ПОЖЕРТВОВАЛ СОБОЙ РАДИ КУМИРА. Страна должна знать своих героев! Простой американец Тимоти Коллинз спас звезду Дженни Уайет, прикрыв ее своим телом, когда злоумышленник плеснул в нее кислотой. Дженни не пострадала, злоумышленник задержан, мистер Коллинз с тяжелыми ожогами груди доставлен в больницу Сент-Кристофер. Антирасистские выступления Дженни Уайет настраивают против нее ревнителей старых обычаев. Это уже вторая попытка изувечить Дженни, и скоро ей придется выступать под конвоем полиции, – что, несомненно, добавит пикантности в ее…»
— Так, что у нас тут с бинтами… Так… Так… — бормотал патефон, грузно переваливаясь вокруг Тима. — Так… Как вы хотите, ребятки, а через полчаса надо на процедуры. Все, я ушла. Ушла! Не смотрю я на вас! Только не замучай его, детка! Ты вон какая прыткая, сиськи так и горят, а он из-за тебя чуть не подох, между прочим…
Хлопнула дверь. Тим и Дженни посмотрели на нее, потом друг на друга… на пол полетел халат, натянутый впопыхах на разгоряченные плечи, — и снова океан смуглой влаги затопил Тима, и снова горячий язык жалил его в самое горло…
Они так хотели друг друга, что взорвались на десятом или двенадцатом толчке. Дженни выла и размазывалась мягким месивом по Тиму, — а тот простреливал ее разрядами жидкого огня, долгожданными, как вода в пустыне. Они терлись щеками, царапались, хрипели, кусались — и долго, мучительно кончали, выедая друг друга ртами и гениталиями.
Потом густая, тягучая лавина удовлетворения, жирная, как бульон, залила их сытостью – и лишила силы. Дженни была теплой, близкой и родной…(специально для candyfoto.com — candyfoto.com) Она росла из Тима, прямо из гениталий, вросших в ее тело, и у нее было его, Тима, сердце, его душа и нервы. Это было удивительно, неописуемо, необыкновенно и блаженно, как в раю.
Доверху полный Дженни, Тим закрыл глаза — и мягко отвалился в сон.
***
Его разбудили толчки, резкие, грубые, будто в него вколачивали сваи.
Они били в висок, пульсируя цветной ноющей болью — «Де! Де! Ирр…»
— Где? Где? — орал кто-то в ухо Тиму…
Веки дрогнули и впустили в себя жесткий свет.
Дженни не было. Вместо нее над Тимом громоздился краснокожий громила из толпы и тряс его за плечо, выкрикивая:
— Где? Где? Где эликсир? Куда ты его дел, кусок бинта?
— Ка… какой эликсир? — переспросил Тим, хоть и сразу понял, о чем речь.