— Я понял: ты знаешь кто? Ты нереида, маленькая хозяйка моря…
— А ты, может быть, сатир? Бог этой скалы, такой большой красивый бог, но мягкий, не звериный!
Английским она владела еще хуже, чем Георгий — но они прекрасно понимали друг друга, особенно в воде, в то утро ледяной, как никогда:
— Ааааа! Уииии! Аааооо! Нету дышать! Я совсем нету! Не могуууууу!.. – визжала Киссэ, повиснув на Георгии.
— Мы закаляемся. Белым и синим. Горячо и холодно, еще и с солью! Это как дамасская сталь. Будем крепкие, крепче стали, — говорил ей Георгий, с трудом подбирая слова. Мокрая Киссэ восторженно глядела на него.
У нее были иссиня-черные кудри, в отдельных прядях выгоревшие до бронзы, и тонкий рот, красный, как водоросли, росшие под валунами. Она уже лезла к нему, норовила прикоснуться, прижаться — и Георгий понимал: ЭТО произойдет очень скоро.
С первой минуты было очевидно, что привело ее, зачем она ходила к нему и смотрела на него глазами, набухшими темной солью. Георгий понимал – голые тела, сведенные так близко, не могут долго быть порознь – и готов был лопнуть, как плод травы-недотроги. Он не знал, как ЭТО будет, не знал, сколько ему ждать…
Но все случилось быстро и неожиданно. Они сидели на песке — и вдруг Георгий, похолодев, привлек Киссэ к себе.
„Что? вот так сразу? Испугается! обидится! нельзя!!!” — мелькали суматошные мысли; но губы уже всосались в теплый рот, язык проник вовнутрь, обволакиваясь заветной солью, и перепуганная Киссэ кусала его, как щенок.
— Не кусайся, — сказал ей Георгий, ладонью скользя по мокрому телу. — У тебя есть парень? – спрашивал он, раскорячивая Киссэ на песке. Она молчала, глядя на него с благоговейным ужасом.
…Она была узкой, твердой, плотной, как недозрелый фрукт, и Георгий умерил напор.
— Ты девушка? Ты еще не трахалась? – шептал он, понемногу вспарывая клейкий проход. Киссэ всхлипывала, качая головой. – Ну ничего. Все бывает в первый раз. Ты сладкая. Ты чудо. Тебе будет сладко, — нашептывал ей Георгий, слизывая соленые капли с ее лица.
Его член уже обтягивался по всей длине мякотью вспоротого лона, теплой и вкусной, как тысяча лакомств. Они пыхтели друг другу в носы, целуясь быстро, крепко и нервно, как голуби. Киссэ изнемогала, запрокинув голову, и умоляюще глядела в небо; напор ускорялся, безжалостный член натягивал ее сверху донизу, чмокая влагой и кровью, и не хватало дыхания, как в холодной воде…
Вдруг Георгий взревел, сжал ее плечи до хруста, вывернулся — и стал заливать тело Киссэ белыми брызгами, размазывая их по соленой коже.
Киссэ вилась змеей, подвывая от сладкого голода и внезапной пустоты в лоне.
— Намучилась? Погоди… В первый раз никогда не бывает, как ожидаешь. Погоди… — хрипел ей Георгий. Он глубоко и густо забрал воздух, как перед нырянием — и снова прильнул к ее губам. Одна его рука нащупала сосок, другая завибрировала на клиторе, как на струне; губы высасывали горячий рот, и язык нырял внутрь, обволакивая полость убийственно-сладкой, истаивающей солью…
Когда все кончилось — он гладил ее, а Киссэ смотрела остекленевшими глазами на солнце и улыбалась, как новорожденная.
— Ну вот. Сладко девочке, я же говорил. — Георгий жадно вдохнул и рухнул рядом. С его члена стекали мутные капли.
Над ними плыло небо — синяя воронка, плотная, бездонная, втягивающая их в себя, лишающая веса и памяти…
***
Она приходила к Георгию поздним утром, в солнцепек, и они любились в жаркой тени скалы, заросшей полынью.
Боль прошла на третий день, и Киссэ отдавалась Георгию столько, сколько он мог вынести. Она плела ему венки из полыни, бледных гиацинтов и водорослей, красных, как ее губы; она вплетала ему цветы вокруг члена и говорила: „ему тоже нужен венок”. Она украшалась фиалками, галькой и мидиями, и Георгий красил ее голубой глиной, вмазывая комья в густые волосы и сооружая ей на голове фантастические башни с цветными камушками. Соски Киссэ, заласканные до плача, набухли, загорели и выпирали рожками, смугло-коричневыми, как галька, а голая пися вечно блестела от влаги.
Однажды Киссэ принесла синюю и белую краску. Они изрисовались, как дикари, а затем Георгий покрасил Киссэ синим, а она его белым — до последнего волоска, до промежутков между пальцев ног, оставив чистым только член; и потом, когда они трахались и терлись друг об друга, белая и синяя краска смешалась, покрыв их тела перламутровыми разводами, причудливыми, как морская пена.
— …Или как облака на небе, — говорила Киссэ, размазывая краску по бедру Георгия. — Мы глупые. Мы голые цветные сумасшедшие, — пела она, поджав под себя выкрашенные ноги. Краска плохо смывалась, и чумазая Киссэ плакала потом, как маленькая, оттирая синюю кожу.
Георгий ставил ее раком и распирал сзади, как варежку, а она выла, подметала волосами песок и покачивалась, закатив глаза. Он трахал ее на волнах, меж двух камней: вода укачивала, а Киссэ жмурилась и таяла в холодной соли. Голос ее охрип, огрубел, понизился, она стала рассеянной и бесстыдной; ей нравилось выпячивать гениталии для Георгия, нравилось быть голой, думать и говорить только о трахе, и даже нравилось, когда видели их трах, нравилось ощущать взгляды на тугих грудях, на мокрой вагине, подставленной Георгию, и думать о том, что она права, а их соглядатаи — нет. Они с Георгием потеряли всякий стыд, мочились и испражнялись на глазах друг у друга, как звери, и игрались половыми органами, непрерывно возбуждая себя. Георгий научил ее лизать член, научил седлать его и скользить на нем, как маховик, и Киссэ испытала восторг власти над его телом, леденящий, как волны в бухте.
Белые скалы, синее море и синее небо были с ними. Синий обволакивал все и вся, без границ и пределов, а белый вторгался в синеву, прорезая ее солнцем и остриями скал.
Борьба двух цветов въелась в них:
— Ты во мне, как тот камень входит в море, — говорила Киссэ, стонущая под Георгием. — А я как волны. Я качаюсь, и пою, и плачу. Я волна. Аааааа! – ныла она, содрогаясь от блаженства, и скребла пальцами песок, и била пятками землю, глядя на Георгия черными сумасшедшими глазами…
***
На восьмой день она не пришла.
Ее неприход Георгий предчувствовал давно, и это предчувствие нарастало в последние дни, как шум в ушах.
Когда прошел день без нее, Георгию вдруг стало холодно. Впервые за весь отдых он оделся, а потом еще обмотался накидкой, отгораживаясь от ветра и моря. Всю ночь он просидел в накидке, слушая ветер, гудевший над бухтой. Он не знал ни фамилии, ни адреса; они с Киссэ не расспрашивали друг друга, боясь нарушить зыбкий контур своих игр. Они были древними богами, и все остальное сломало бы их игру, как мираж.
К утру все затянуло тучами. Синего и белого больше не было, а было бурое, свинцовое, стальное, графитно-серое – сверху донизу, от края до края.
Проснувшийся Георгий удивился обсцвеченному миру, размял тело, сунул в воду большой палец ноги — и, поежившись, достал кроссовки и куртку.
Весь день он прождал ее на берегу, а на следующий день решил обойти остров. Настроение у него было зябкое, как ветер, неведомо откуда прилетевший на остров; в его шорохе Георгию чудилась жуткая тайна, и Георгий мрачно думал, что у него разыгрались нервы, как у алкоголика.
Весь островок состоял из скал, миртовых рощ, руин, белых селений, двух десятков пансионатов и большого отеля с аквапарком, занимавшего восточный берег. В пансионатах никто и не слыхивал о Киссэ; бородатые рыбаки, жившие в селениях, не понимали ни слова по-английски — или делали вид, что не понимают; за купюры, добытые Георгием из кошелька, ему было предложено домашнее вино, сушеная рыба, сомнительного вида древности и накрашенные девицы, не напоминавшие Киссэ даже, если смотреть на них сквозь стакан с мохито.
Георгий удивлялся про себя, что никто на острове не похож на Киссэ: здесь прижился совсем другой тип, грубоватый, характерно-южный, носатый и коренастый. В отель Георгия не пустили, да он и никак не связывал Киссэ с лощеными любителями элитного отдыха.
Промаявшись весь день, Георгий вернулся к палатке. Два дня, оставшиеся до самолета, он просидел на берегу, вглядываясь в стальную дымку моря. Ему не хотелось ни есть, ни спать, и он делал то и другое на автопилоте, подчиняясь телу. Ветер крепчал, и вместе с ним крепчала зябкая тревога Георгия. Ему казалось, что ветер говорит ему что-то, и нужно только понять, что именно.
***
Вернувшись в Питер, Георгий продолжил полуавтоматическое существование: ходил на работу, ел, пил, договаривался без малейшего желания или увлечения, а только потому, что так надо.
Внутри он хранил клочок слепящей синевы, постепенно отходящей в никуда. Ничто больше не трогало его, и смысл жизни уместился весь, с головой и потрохами, в воспоминания о Киссэ, о ее черных глазах и маленьких губах, красных, как водоросли.
Георгий изменился: стал дрожать и сутулиться, взгляд его стал вялым, жесты — неуклюжими, будто он двигался в искаженном пространстве. Единственное, что занимало его — мифы Древней Греции, которые он принялся внимательно изучать по возвращении домой. Его преследовала странная мысль, и не мысль даже, а тень мысли, догадка, которую он не решался додумать до конца.
Это было смешно и, кроме смеха, пахло бредом на нервной почве, в чем Георгий прекрасно отдавал себе отчет. Но тень догадки, засев в нем, бередила душу, и он понемногу поддавался ей, оправдываясь перед самим собой: «если там мы играли в ту игру — отчего не поиграть здесь в эту?» «Я просто изучаю древние мифы», говорил он себе, – «в конце концов, когда-то это было признаком культуры. Отчего бы мне не стать культурнее?», убеждал он себя — и продолжал искать то, что боялся додумать до конца.
И однажды нашел.
Это было так явно, так безусловно-очевидно, что хитрить уже было нельзя.
Георгий не сразу принял то, что нашел. Ему снова чудилось зябкое дыхание берегового ветра, и снова хотелось закутаться в накидку. Он зажмурился, глубоко вздохнул, открыл глаза — и перечитал три абзаца, найденные в старой книжке:
«…Кого только не разили стрелы коварнаго Эрота! Во время оно черноокая Киссе, одна из ста дочерей морского старца Нерея и океаниды Дориды, полюбила сатира Горгоса, живущаго в прибрежной скале. Под забавною внешностию сатира узрела она трепетное, верное сердце. Недолго длилось их счастие: семь дней грозный старец Нерей пребывал в неведении, а на восьмой прогневался лютым гневом и заточил нежную Киссе в глубоких пучинах Океана, заковав ея в золотыя кандалы.
Вспенилось винноцветное море, покрылось небо грозовыми тучами: натура и все ея стихии возрыдали с прекрасною Киссе, лившей слезы в горьком заточении. Понял Горгос знаки натуры, великою скорбию преисполнился и устремился в изгнание, желая исцелить раны, нанесенныя Эротом.
Однажды в странствиях своих явился он к жертвеннику Борея и воззвал к быстрокрылому богу: «О Борей, парящий всюду, вольный, могучий бог! Известно ли тебе, где прекрасная Киссе?» Сжалился бог севернаго ветра и явился ему, и сказал: «Горе тебе, о сатир! Киссе томится в пучинах Океана, куда не попасть ни мне, ни тебе». «Можно ли умилостивить Нерея?». «Можно. Но для того ты должен пройти испытания». «Какия же?». «Вначале ты должен принести ему в жертву все, что имеешь». «Хей»! вскричал сатир и устре…»
Это были «Древнiя Греческiя Сказанiя, изложенныя Архилохомъ Скифскимъ и перезсказанныя Русскаму Читателю для просвещенiя Души и забавы Ума Епифанiемъ Болховитиновымъ, СПб, в Вольной Типографiи Вейбрехта, 1818 года». Далее было аккуратно оборвано: из развязки древней легенды кто-то скрутил козью ножку.