В автобусе, прижавшись лицом к стеклу, он смотрел на дома, магазины, прохожих не в силах ни на чем сосредоточить взгляда.
Так что же это с ним такое было? Все виделось так явственно, так четко, и это окно, и занавеска, и парень… Правда, уж очень странно долго висела она на стене, и поднималась медленно, как в киноленте, с замедленным эффектом, в каком-нибудь фильме-триллере. Но соседи открывали окна и высовывались, и смотрели, и что-то совсем ему неслышное кричали. И сейчас, вечером, это открытое окно, которое оказалось закрытым. И даже шторы на самом деле были другие, плотные и тяжелые, а не белые, почти невесомые. Но как же быть с этими трусиками? Дмитриев сунул руку в карман и похолодел. «Господи! Что я делаю? Зачем? Зачем я везу это домой? Зачем я вообще это взял? Как я буду объясняться, если Катюша увидит?».
Они прожили с женой почти двадцать лет. Не сказать, чтобы брак был идеальным. Он не раз задумывался о том, чтобы остаться одному, приходить в пустую квартиру, никого не ждать по вечерам, и чтобы его тоже никто не ждал. А уж если станет совсем тоскливо, завести собаку. Но все эти мысли были пустыми, беспредметными. За ними не следовали реальные поступки. Все оставалось неизменным и постоянным. И даже легкие романчики (а их и было-то за все это время два-три, и все так себе, почти незапомнившиеся, серые и скучные) ничего не меняли, да и не могли изменить.
Однако сегодня, эти трусики в его кармане, даже непонятно чьи, и непонятно для чего им взятые волновали неизмеримо больше, чем все реальные и нереальные связи.
Евгений уже решил, что выкинет тряпку в мусоропровод, когда будет подниматься по лестнице, но сделать этого не удалось — Катюша встретила его на автобусной остановке, с тяжелой сумкой в руке, и очень обрадовалась, стала что-то рассказывать, неясное и совсем ему неинтересное, а он взял у нее сумку и мирно пошел рядом. Остановился у табачного киоска, чтобы купить сигарет и задержаться, хотя бы на минуту, но жена подхватила его под руку и потянула к дому.
— Я купила твой Соверен. Вот! — Она достала синюю пачку и ловко сунула в карман его плаща. Как раз туда. — Что это? Платок?
В ее руке оказались трусики. Жена рассмотрелаих очень внимательно, потом аккуратно свернула в малюсенький комочек и опустила в тот же карман. Не было сказано ни слова.
…Утром Евгений Савельевич проснулся рано. В пустой квартире было тихо. Он еще полежал с закрытыми глазами, потом все же встал. Голову сжимал тяжелый чугунный обруч. А там, где положено было быть сердцу, что-то давило и давило.
«Ну, и чего ты добился своим молчанием? Своей глупостью безмерной?» А что ответить? Нечего ответить.
Пол под босыми ногами был неожиданно холодным. Просто ледяным. Где-то задевались тапочки… А может, он и не одевал их вчера… Он уж и не помнил… И до двери далеко… А, наверное, все так было бы здорово, без этих плавок, без висящей над бездонностью тонкой фигуры. И Катюша приготовила бы вчера свой салат, он слетал бы за пивом, и они сидели бы вечером у открытого окна, курили оба и почти ничего бы и не говорили, а было бы так спокойно… И утром, как всегда, она выкинула бы из-под одеяла руку и, не просыпаясь, помахала бы ему в ответ на его «Я ухожу!».
Он дошел до ванной, открыл дверь, почему-то не включая свет. И встал. Прямо перед ним, в зеркале, было ЕЕ лицо. Именно такое, каким он видел его там, на окне, с улыбкой, с огромным, в полщеки румянцем, со слегка курносым носиком, и даже белый с едва заметным сколом зуб виднелся из-за слегка приоткрытых губ. И это было ТО САМОЕ лицо. Он даже и не думал, что так запомнил его. Ведь столько лет прошло. Чуть не тридцать. А они и знакомы-то не были вовсе. Так, виделись иногда, да нет, это он видел ее иногда, бегущую по пляжу, или загорающую на огромном красном полотенце, или купающуюся в темном и почему-то очень грозном море.
И звали ее смешно — Эсфирь. Он не думал, что такие имена бывают. Или даже если и бывают, то только в книгах. А тут вот она, длинная, гибкая, и купальник такой крохотный, и ей в нем так тесно…
Зазвенел телефон. И все пропало, рассыпалось маленькими цветными осколками. Он, пошатываясь, дошел до стола, снял трубку.
— Женя, я была не права, да?
— Нет, Катя, все так и было. Так и было. Ты все поняла правильно.
— Ты все придумал, скажи, придумал? Но зачем? Для чего?
— Придумал? Что? Я этого ждал, всю жизнь ждал.
— Что ты ждал? Что?
— Не знаю. Ничего не знаю.
— Я приеду сейчас, Женя. Ты подожди меня, пожалуйста. Не уходи.
Он ничего не ответил и повесил трубку.
Эсфирь… Она откидывала назад голову и волосы так смешно вздрагивали на лбу, колечки волос…Черных, смоляных волос под необычайно ярким солнцем. Он и не знал до тех пор, что вообще бывают такие черные волосы.
Он вернулся в ванную и, все также не включая света, снял плавки и залез в чуть теплую, как всегда, воду. Вода была зеленоватой от цвета самой ванной. Он специально подбирал такой цвет, чтобы море напоминало каждое купание. Катя еще смеялась… «Ну вот, и на юг ехать не надо!».
Вообще они любили плескаться в теплой воде вдвоем, сплетаясь телами, поливая друг друга из сложенных ладоней, намыливая и смывая мыло раз по десять, забываясь в поцелуях, возбуждаясь и доводя себя ласками до экстаза.
Пожалуй, именно с этой ванной были связаны самые яркие ощущения. Он и сейчас, вспоминая, почувствовал прилив крови, руки опустились к ногам и он начал перебирать волоски там, где это делала Катя, перед тем, как опуститься ниже и, впившись в его лицо поцелуем, собрать в ладонь и член, и мошонку с маленькими и ставшими вдруг твердыми яичками, а потом второй рукой обхватить его зад, гладить пальцем и даже слегка углубляться в него, чуть-чуть, самую малость, но это заставляло его дрожать всем телом и он едва сдерживался, чтобы не обрушиться на маленькое тело жены со всей страстью. Но это было бы преждевременно, потому что ее губы начинали путешествие по его телу, опускаясь все ниже и ниже, и он переворачивался на живот, слегка прогибаясь, чтобы Катя могла нырнуть под него и ее ноги оказывались у его лица и он забывал обо всем, оказываясь во власти ее запахов, нежности ее кожи, ее вздрагиваний и вздохов, он погружался губами и языком в глубину ее тела а сам ощущал как ее маленький язык кружился вокруг напрягшегося члена, а рука все продолжала путешествовать по заду и углубляться в него, миллиметр за миллиметром, обжигая огнем. Казалось, это может длиться бесконечно, вернее нет, не так. Просто время останавливалось. Навсегда. Но Катя не любила, чтобы все заканчивалось в этот момент. Ни запах его спермы, ни ее вкус ей не нравились и он вынужден был продлять эту муку как можно дольше, стремясь довести ее до экстаза и остаться не опустошенным. А когда терпеть уже не хватало никаких сил, в этот самый момент, всегда точно и безошибочно улавливая его, она поднималась на ноги, поворачивалась к нему спиной и он видел ее всю, распахнутую, горячую, еще влажную от его поцелуев и тоже вставал, прижимался к ней телом, входил в нее, входил резко и глубоко, до самого корня, и теперь уже ничто не могло его остановить, он двигался внутри, он прижимался руками к ней, он ощущал под руками собственные движения там, в ее глубине и от этого загорался еще сильнее… А когда все заканчивалось, они опускались на дно ванной и включали душ, разлетавшийся брызгами по всей комнатке.