Уже кричал петух, уже не выйти, теперь ждать первого луча.
Смешно сказал, да? Первого луча, первый — он же последний.
А в комнате темно ещё, спокойно так, и ты дышишь тихонько… слушал бы и смотрел бы без конца.
Милая моя девочка…
Ходики на стене стучат, стучат — скорее бы уже, скорее бы!
Знаешь…, странно, холодная ведь у меня кровь, почему же так стучит в висках, почему дрожат руки, дышать боюсь — кажется, весь дом услышит — почему?
Уйти надо, выйти уже скорей, сгорю во дворе и поминай, как звали.
Впрочем, нет, не поминай, не надо, сам уже почти не помню, ничего почти, а вот тебя увидел и вспомнил…
Глаза твои вспомнил, улыбку, ушки точёные. Чуть не бросился наперерез, чуть не остановил.
Хорош бы я был, представляю — здравствуйте, приветик вам с того света!
А что не умер, так и так не лучше — сам белый как стенка, глаза дырками, а лапы вообще как из морозилки.
Вообщем не остановил, но до дома проводил, не удержался — двоечник проклятый.
Ведь говорили же мне старшие — «увидишь кого, вспомнишь, беги, — не твое теперь».
Третья ночь сегодня, как в сказках, третью ночь с тобой рядом сижу, на стуле этом скрипучем, держу знаками, чтобы не проснулась и смотрю.
Смотрю, девочка моя, смотрю, в груди как футбольный мяч горький, не могу плакать и не плакать не могу.
Всё…, убрал знаки, проверил — ничего, пошёл.
И от двери … «кто здесь?» … замер…
«Кто здесь, … кто … не …ТЫ?!!»
Ну не могу я, не могу, не будил ведь — сама проснулась, ну хоть словечко, в глаза заглянуть, движения твои вспомнить, как …
И снова — «Ты…? Ты же…, ты … ты ведь … Господи… не просыпаться… не уходи… пожалуйста не уходи…не смогу опять…».
Как током пробило. Что же я наделал, и что же делать теперь?
Здравствуй, малыш. Возвращаюсь — чинно пытаюсь присесть, где там, за руку схватила — глазищи в пол лица огромные, блестят лихорадочно, что-то сказать пытается, зубы стучат, дышит, как будто бежала всю ночь…
А ходики, проклятые, замолчали совсем, ну как нету их!
Ну не плачь, не надо, ну хочешь я тебе воды принесу, ну …
Куда там. Держишь меня за руку, не выпустишь.