Вздохнув, мы встали и пошли собирать вещи.
«Дикари» (мы не заметили, как они проснулись и вышли) — «дикари» тоже разбирали палатки. CandyFoto Я подошел к Серому.
— Сматываемся, — сказал он мне. — Море некупабельное. Да и Пойдет канитель, нагрянут менты, начнут выяснять, кто и что Эта блядь хоть и сука, но все-таки наш. Мы не сдадим его. Я, как увижу, вышибу ему все мозги, но это другая опера. Уходим от греха подальше
Я смотрел на него, боясь сказать о том, что видел: лиловая опухоль, зиявшая у него на плече, побледнела, став почти незаметной.
Через два часа в ряду палаток, стоявших у моря, зияла прореха, а к поселку шел длинный караван «дикарей», груженых рюкзаками.
***
Мы обосновались за мысом, в пяти километрах от того места.
Здесь все было точно так же — глинистый обрыв, море, песок, запах полыни и йода. Не было только Марьки. И еще — мой радикулит, резавший мне суставы при каждом повороте, куда-то делся, и я чувствовал себя ловким и гибким, как десять лет назад.
Три дня прошли молчаливо и монотонно. Вокруг были такие же «дикари», как и там: они жгли такие же костры, бренчали на тех же гитарах и орали про ту же осень, которая вечно права.
Мы с Юлей часами лежали на песке, глядя на облака, купались, жестоко трахались и почти ни с кем не говорили. Юля как-то сразу, за один день стала глянцево-ореховой — почти как Марька. Может быть, поэтому, а может быть, и по какой-то другой причине щербинки на ее лице, из-за которых она так переживала, исчезли, будто их и не было.
Волосы ее так же мгновенно выгорели, растратив всю рыжину, распушились и стали светлее кожи, будто их высветлили перекисью. Юля превратилась из девочки-спички в девочку-одуванчик. Она перестала стесняться чего-либо и валялась голышом на песке, подставив солнцу загорелую пизду. «Дикари» с завистью косились туда, а я благодарно вливал в нее литры семени
В день нашего отъезда я проснулся раньше Юли.
Большущее искристое солнце поднялось над морем на полпальца. Я прошел к «дикарям», столпившимся у берега, чтобы попросить мыла
Остановился. Застыл.
И рванул обратно в палатку.
— Ёжик! Ёжик! Проснись! — орал я, расталкивая голую бронзовую Юлю, свернувшуюся калачиком.
— Что такое? — сонно мычала Юля.
— Иди сюда! Скорей!
Я вытащил ее из палатки за руку, как непослушного ребенка. Юля ползла за мной, едва поднимая ноги но вдруг охнула — и рванула вперед.
Навстречу «дикарям» из волн выходила обнаженная девушка. В ее длинных волосах, светящихся против солнца, блестели хлопья морской пены.
— Ты кто? — спрашивали у нее.
— Марькаааа! — крикнула Юля, подбегая к ней. — Марьк! Ты с тобой все хорошо?
Она хотела обнять Марьку, но почему-то застыла в полуметре от нее.
Марька смотрела на Юлю своим ровным, счастливым взглядом, улыбаясь ей так же, как и дикарям. На ее животе — там, где четыре дня назад была страшная рана — белел едва заметный шрам.
«Она, что, не узнает нас?», подумал я, и почему-то похолодел.