— А не прошвырнуться ли нам по парку? Проветрить наши скворечницы?
Она молча встала. Ее молчание немного напрягало Липатова, хоть он и предвкушал уже быструю победу.
Выйдя в безлюдную часть парка, Липатов вдруг обнял ее, не прекращая монолога. Она не сопротивлялась.
Это так удивило его, что он остановился.
— Что? — спросила она.
— Да ничего, — ответил тот. — Покладистая ты. С тобой приятно иметь дело. Облапил тебя, а ты молчишь. А если я с тебя купальник сниму — тоже будешь молчать?
Она молчала, и он расстегнул ей купальник, обнажив маленькие сисечки с широкими насосанными сосками.
— Ого! Кормишь рыцаря?
Ответа не было, и Липатов почувствовал, как теряет терпение:
— А если трусы спущу — заговоришь?
Сбросив купальник на землю, он рывком стянул с нее трусы. — Ножку подними… вторую… всë! Они тебе больше не нужны. — Он подобрал трусы с купальником и швырнул их в темноту. Ему хотелось делать глупости — чем дальше, тем сильней.
Она стояла перед ним голая, мерцающая в свете луны, прозрачная и текучая, как ртуть. Белые волосики пизды, выступающей вперед, блестели матовым блеском.
— И как такой большой рыцарь поместился в таком маленьком животике? — Липатов сделал последнюю попытку наладить общение — и, не преуспев в ней, сгреб молчунью в объятия.
Его распирало от возбуждения и злости. Девушка не противилась, и секундой спустя он уже целовал соленый рот, тут же ответивший ему, обжигался языком об ее язык, мял и выкручивал ей соски, из которых ручьем хлынуло молоко… Ему еще не приходилось ласкать кормящих мам, и он переполнился какой-то особенной похотью, горько-сладкой, как рябина. «Видно, мужа нет, или моряк, или черт знает, что с ним… вот и хочет девочка секса, как кошка. Молоденькая ведь совсем, хорошо, если школу кончила…», думал он, высасывая сладкое молоко из ее грудей. Это возбуждало его до дрожи в коленях.
— Давай-ка раком, — хрипло сказал он, решив не церемониться.
— Не раком, а на четвереньки, — поправила его девушка, опускаясь на траву.
— Ну, на четвереньки, — согласился Липатов.
Ему было не до терминологии: он так хотел ебаться, что плюнул на безопасность и уткнулся в девочку голым хуем, стараясь не думать ни о чем плохом. Пизда была мокрой, хоть выкручивай. «Ай, изголодалась кошечка!» — радовался он, с наслаждением вталкиваясь в скользкую щель, обтекшую хуй влажным чулком.
— Где наши сисечки? Вот они… — Липатов нащупал соски, мокрые от молока, скрутил их — и принялся напористо ебать юную маму, с наслаждением шлепая яйцами по ее мохнатке.
Легкость победы смутила его, и ему хотелось доставить девочке максимум удовольствия. Девочка идеально ловила ритм, и очень скоро он ощутил то самое неуловимое единство тел, какое испытал когда-то в этом парке. Его хуй никогда еще не был таким твердым и ебучим, и девочка скулила навзрыд, когда Липатов проебывал ее до матки, и потом выходил с чавканьем наружу, чтобы нырять в раскаленное нутро снова и снова. Когда он впился рукой, вымазанной в молоке, в ее пизду — девочка выгнулась, подбросилась вверх, разорвалась хрипом, и он резко насадил скачущие бедра на себя, чтобы она кончила с колом в потрохах, и сам хрипел с ней в унисон, сгорая в огне сросшейся плоти…
— Почему вы тогда ушли?
Они лежали на траве. Над ними вздымалось небо с холодными белыми звездами.
Вначале Липатов не понял.
— Что? — переспросил он, внезапно холодея.
— Почему ушли тогда? Лысых не любите?