— Но я же понял твою гипотезу о равенстве полей при…* Почему же здесь…
__________________________
*Прошу прощения: передать поток формул, исторгнутый профессором N, я не смог. — прим. авт.
— Я сама себя не понимаю. Это все комплексы. С детства я была вундеркиндом. Сколько себя помню, вокруг меня сновали журналисты, ученые, психологи… Со мной носились, как с дрессированной макакой. В тринадцать лет меня взяли в Йельс, я читала доклады, ночевала в лабораториях… Я была заучкой, понимаешь? Все девчонки имели парней, отрывались на вечеринках, а я… Я всегда хотела быть, как они. Красивой и сексуальной… Ты понимаешь меня?
— Нет. По-моему, ты и так…
— Ну вот! Мужчинам не понять. Я всегда хотела быть женщиной, настоящей женщиной, хотела, чтобы мной интересовались, чтобы за мной ухаживали, хотела любви и секса… Я никому бы не сказала это, никогда бы не сказала и ни за что, но чего уж тут… Меня все воспринимали, как ходячее чудо, ходячую формулу. Никто не смотрел на меня как на девочку, на женщину… И в науке… Ты спрашиваешь про деньги? Я не богата, совсем не богата, но не в этом дело. Я выросла, я перестала быть «маленьким чудом» — и что дальше? Я знаю то, чего никто не знает, но никому нет дела. Нет дела! Никому ни до чего нет дела!..
Мы уже сидели на краю кровати. Я обнимал ее за плечи, и она клонилась ко мне. Увы, я слишком хорошо знал, что такое научная бюрократия, и слишком хорошо понимал ее…
— Я выгляжу, как идиотка, да?
— Нет, Эйрин. Я очень хорошо тебя понимаю. ОЧЕНЬ хорошо, — повторил я, чтобы у нее не осталось сомнений. — И поэтому ты решила…
— Да. Меня долго швыряло туда-сюда. С пятнадцати лет я пробовала ЛСД, марихуану, пару раз кокаин, в шестнадцать отдалась одному громиле, и он поимел меня… Было очень больно, и совсем не было кайфа, которого я ждала. Он не интересовался мной, это просто был разовый трах… Потом у меня не было никого, и вот сейчас…
— У тебя было много мужчин?
— Двое… трое. Тэдди — ну, тот парень, три года назад, — и… Позавчера, когда я нанималась, меня трахнул Маслански. Это как вступительный взнос. Он осматривал меня, я разделась догола, и он сначала выбрил меня… ну, ты понял, где… и потом поставил раком и стал трахать. (специально для candyfoto.com — candyfoto.com) Было очень стыдно, унизительно до слез… и очень приятно. Как в раю. Никакого сравнения с Тэдди. Я почувствовала себя настоящей шлюхой, когда стояла на коленях, и груди у меня болтались, как вымя, а сзади меня держали за бедра — и ебли, ебли, и меня распирало вот это самое… А потом пришел еще один и тоже поимел меня. Только что Маслански, и уже этот… Они вдвоем шлепали меня, щипали, тягали за сиськи, а я сосала им члены, лизала яйца и плакала от унижения и от того, что мне это нравится… Потом они смазали мне вазелином задницу — и по очереди вставляли туда свои стволы, а я лопалась и кричала, как настоящая шлюха… Чего только я не передумала за эти две ночи… А ты мой первый клиент… Боже, что я тебе рассказываю?
Я уже не мог ее слушать.
— Эйрин! Выходит, тебе еще нет двадцати?.. Слушай, Эйрин! Во-первых, ты…
Я говорил ей, какая она красивая, талантливая, сексуальная; я говорил сбивчиво и страстно, обнимая ее за плечи и думая о том, что тискаю голую красавицу, которую позавчера сделали шлюхой… я говорил, что красота — совсем не то, что она думает, что у них в Америке ценится броскость тряпок и поведения, а не красота; говорил, что нужно правильно выбирать одежду и забыть про очки, и тогда все поймут, какая она, а не только умные русские вроде меня… Я увлекся и раскричался; я сжимал ее все крепче — и наконец не выдержал: чмокнул ее в лоб, ткнувшись носом в растрепанные кудри.
Эйрин, всхлипывая, подалась мне навстречу… и ответила, коснувшись влажными губами моей щеки.
В этой ласке было столько нежности, что я вовсе потерял голову:
— Эйрин, Эйрин… Не плачь, Эйрин, — бормотал я, обнимая ее, и целовал ей лицо, слизывая с него слезы, и гладил ей тело, задевая ягодки сосков…
Острое, пронзительное чувство вдруг сдавило меня и ее. Эйрин подняла глаза, обвила мне руками шею — и стала щедро, крупно целовать, облепляя меня влагой, вымазывая в жаркой липкости губ… Охнув, мы повалились на кровать — я лицом кверху, и надо мной Эйрин, лижущая меня крепко и влажно, как благодарная собака.
***
Это был момент, о котором можно только молчать. При такой близости люди стягиваются в единый узел, как живые магниты, сцепляясь в двух местах: губами и гениталиями.
Первое – губы: мы присосались так крепко, что не могли продохнуть – и выли, задыхаясь, в этой ловушке, слепившей наши рты в комок сосущей соли. Второе — гениталии: Эйрин была голой, я был одет, и рубашка мучительно отделяла меня от ее кожи, и мой молодец торчал под брюками так, что вместе с тканью входил в ее влагалище. Оголив его, Эйрин распахнула ноги, влипла всей сердцевиной в меня — и я нырнул в нее, утонул в ней, распер ее, впитывая горячие соки ее утробы…
Она наделась на меня, как чехол. Это произошло почти незаметно, в непрерывном сближении-слепливании, которое стягивало наши тела в плотный ком. Мы срастались и плавно качались, скользя друг в друге и срастаясь еще плотней; было страшно от такой животной близости, и нас стягивало ближе, еще ближе, пока мы не стали ощущать друг друга, как себя. Эйрин ныла моей сладкой мукой, искрила моими токами, а я чувствовал, как мое тело кричит ее криком.
Наши бедра двигались быстрей, быстрей, будто кто-то раскачивал их, накаляя темп; я вдавливал в себя Эйрин, вспарывая ее до позвоночника, – и мне было мало, мало мягкости и влаги, чтобы загасить огонь в набухшем стволе. Мы летали вверх-вниз, как на качелях; стало жарче, свободней и веселей; губы уже не кусались так зверски, и языки выплеснулись наружу, вылизывая лица, уши и глаза. Эйрин орала благим матом, да и я не отставал от нее, плюнув на привычку трахаться, уйдя в себя. Нервный, обжигающе-веселый маятник бедер накалял нас все больше, больше – и…
Боже, как я кричал! Я выплескивался с двух сторон – спермой и криком; я изливался в Эйрин, как в райский бассейн, я плавился от счастья и от сладости ее тела, вросшего в меня…
Эйрин еще долго скользила на мне, размазывая в себе горячие струи, влитые в нее, а потом затихла и легла на меня, прильнув плотно, как приклеенная.
***
Я давно знал, что гормональный кризис после секса всегда вталкивает в голову всякие нелепицы, но почему-то никогда опознаешь их вовремя.
Подвывая от избытка чувств, мы прощались, как Ромео и Джульетта, позабыв, что у меня билет не на сейчас и не на завтра. Первое наше прощание закончилось… второй лавиной секса, в которой я скакал на Эйрин и облизывал ее грудь, как мамин пирог с вишенками. После того силы закончились, а вместе с ними и разум: мы обнялись, поревели и простились навеки.
О том, что назавтра — продолжение симпозиума и доклад Эйрин, я вспомнил только под утро.
Эта мысль влила в меня кубик шалой радости, и я прыгал по номеру и пел в одних трусах. Ее доклад, кроме всего прочего, еще и чрезвычайно интересовал меня как ученого — и потому, что Эйрин была Эйрин, и потому, что ее тема недвусмысленно перекликалась с моей.
На симпозиуме мы, следуя негласному договору, старательно строили из себя незнакомых. В этом не было никакой необходимости: «след», приставленный к нам, знал все, и моя репутация была безнадежно испорчена (я сознательно пошел на это, заказывая шлюху в номер), но нам хотелось играть в роковую тайну, и мы играли, всерьез переживая свои роли.
Как пройдет ее доклад, я знал, как знал и то, какое впечатление он произведет на меня, — и ошибся только в мере. Я знал, что буду в восторге, а зал ни хрена не поймет — но не ожидал, честно говоря, услышать от Эйрин решения всех задач, которые грызли меня ночами, как не ожидал и сонной скуки в зале. Эйрин говорила сосредоточенно, без пафоса, свойственного шутам от науки (каким был я все эти дни), и ее доклад чуть было не прошел «задним планом»…
— Кажется, никто из уважаемых коллег не понимает, что этот день — суббота, 31 сентября 1987 года — войдет в историю как один из переломных моментов науки, — громко заявил я, попросив слова.
Все удивленно уставились на меня, памятуя мой вчерашний разгром, — а я продолжал, подвывая, как проповедник. Я пел какие-то немыслимые панегирики Эйрин, обрушивался на косность научной среды, обличал, негодовал, превозносил — и вскоре охрип, превратившись в пафосного петуха.
Все это закончилось так, как и должно было закончиться — скандалом; но мне было плевать. После доклада я подбежал к Эйрин, сгреб ее, как плюшевого мишку, на глазах у изумленной публики, и облизал ей пол-физиономии. Эйрин ответила мне тем же, и мы побежали, обнявшись, в номер.
Там с нами учинилось такое, что я видел только в американском кино. Не успев захлопнуть дверь, мы начали срывать друг с друга одежду, облизывая все, что оголялось, – и наконец, счастливые и одуревшие, прыгнули в постель, где я буквально ворвался в Эйрин. Я сплющил об нее яйца, я затолкал ее в угол кровати и слюнявил ей глаза, демонстрируя все прелести дикого советского секса. К счастью, Эйлин была неопытной и не знала, что бывает иначе, – поэтому счастью ее не было предела.
Потом я, почти не удивляясь, сделал то, что она попросила: всосался в ее сердцевину, высасывая оттуда свою сперму, которой залил ее до самых мозгов.
Эйрин хныкала на кровати, сотрясаясь всем телом, и вилась жгутом, сдавливая бедрами мой череп… Она «мечтала об этом все жизнь», как сказала мне, и ее сумасшедший оргазм, ослепительный, как сверхновая, окрылил меня лучше всякой научной удачи. Эйрин буквально вывернулась наизнанку, выкупав меня в океане своих соков; а я, вдохновившись по новой, влез на нее, когда она успокоилась, вплыл в широкое влагалище, разрыхленное, как теплое масло, — и влил туда три горько-сладких капли, щекотных и блаженных, как смерть. «Это десерт», хрипел я ей, трогая кончиком языка ее губы. Соленые, влажные и горячие, как пульсары…
Потом в «Науке и жизни» писали о моих мотивах, об издержках перестройки, об утечке мозгов… Но теперь-то вы понимаете, почему я не вернулся в Союз?
Эйрин не стала шлюхой. Спустя несколько лет сумасшедшей работы в тандеме мы с ней приобрели некоторое положение в научном мире, стали получать премии, гранты и выгодные предложения от ведущих лабораторий. Мы всегда работаем вместе, и никто не знает, чтó в наших разработках принадлежит ей, а что мне. И вы не узнаете.
Правда, все это далековато от славы Бора и Кюри, о которой мы мечтали в юности. Но, может быть, все в будущем? Ведь мне всего 75, а ей — и подавно 54…