— Ой, расскажи скорей, я страшно люблю анекдоты, надеюсь, он цензурный?
— Разумеется, я нецензурные забываю тут же, после прослушивания. Значит, так. Идет Владимир Ильич по улице и эдак лукаво, как только он один и умеет, улыбается, потирая руки: «Как пг’екг’асно все складывается: Наденьке сказал, что поехал к Аг’манд, Агнессе — что буду у Надюши, а сам в библиотеку и — г’аботать, г’аботать, г’аботать!»
— Ты на что намекаешь? Ни в какую библиотеку я тебя не отпущу. Я тебя на сегодня украла и укрыла. Сегодня ты только мой! И я могу делать с тобой, что пожелаю. Кто ты такой? Где твой паспорт? Ты самовольщик! Слушайся меня и всячески ублажай, иначе я сдам тебя милиции и заявлю, что ты вломился в мою квартиру, и, вместо того, чтобы спать с собственной женой, преследуешь и домогаешься меня. Тебя переведут из больничной палаты в тюремную. Будешь там лечиться и перевоспитываться. Ты будешь меня слушаться?
— Уже слушаюсь и повинуюсь!
Она зажгла свечи и выключила свет. Они сидели на диване за журнальным столиком при свечах и ели какой-то сказочно-вкусный баночный паштет, и какую-то изумительную, кажется, «Молочную», или «Останкинскую» колбасу, закусыва-ли все эти вкусности маринованными помидорами, а запивали водкой «Пшеничной». Они слушали Моцарта, и говорили… говорили… И не было никогда в жизни Николая ничего подобного этой волшебной сказке…
— Ты расслабился? — тихо произнесла она, когда все было съедено и выпито.
— Пожалуй, — ответил он легкомысленно.
— Вот и прекрасно!
После всего этого великолепия, когда уже мысли Николая, не им и никем другим не управляемые, текли сами собой, в разные стороны, она мягко взяла его за руку и повела в ванную. Настроение его можно было охарактеризовать как ликующе-восторженное. Его восхищало здесь буквально все, что окружало.
— Раздевайся и постой под душем. Я посмотрю на тебя, — сказала она совсем просто.
И он так же просто, как она это сказала, разделся, совершенно не смущаясь, и встал под теплые струи воды, окончательно смывающие все его сомнения и робко вылезающие откуда-то хиленькие угрызения совести. Все было омыто и смыто. Николай выходил из ванны чистым, слегка хмельным и разудалым, а рядом стояла прекрасная женщина и открыто любовалась его совершенно молодым и упругим телом.
— Теперь я… — донеслось божественно-прекрасной музыкой до его ушей, когда он отдавал ей уже ненужное полотенце. — Но ты должен опуститься на колени и смотреть на меня во все глаза и с обожанием, я сейчас для тебя буду исполнять стриптиз, но, конечно же, любительский, так что за качество не ручаюсь.
Боясь, что эта нереальная реальность вдруг сейчас исчезнет, он с поспешностью рухнул на колени и впился своим восторженным взглядом в эту потрясаю-щую воображение женщину, предлагающую ему насладиться волшебным зрелищем.
Совершенно неожиданно для Николая, она начала чуть слышно напевать: «Не уезжай, ты мой голубчик, мне будет грустно без тебя»:
Под этот своеобразный аккомпанемент привычными движениями она освободилась от платья, в котором еще совсем недавно гуляла по парку, в задумчивости повернулась по сторонам, ища глазами место, куда можно было бы его бросить и, словно не найдя его, бросила ему на плечо.
:»Дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня»:
Плавными движениями рук отстегнула и сняла бюстгальтер, постояла, как бы в нерешительности, и определила его туда же. Затем, с загадочной улыбкой глядя на совершенно обалдевшего Николая, медленно стала снимать колготки.
Николай был уже в полуобморочном состоянии, когда ему на плечи легли ее только что снятые колготки, а затем на голову — ее белые трусики.
…»Скажи-и ты мне, скажи-и ты мне, что любишь меня, что любишь меня!» — заклинал цыганский романс, наполнявший маленькую ванную.
Не смея шевельнуться, он стоял в оцепенении, ощущая щекой прикосновение не успевшей остыть ткани и с жадностью вдыхал смешанные запахи духов и ее тела, исходящие от белья, все то время, пока она плескалась под ласковым душем и напевала эти странные слова, не сводя с него искристых глаз.
— Я люблю вас, Майя! Кабы вы только знали, как я вас люблю! Я никогда так прежде не любил! Неужели вы не понимаете? — совершенно искренне и страстно прошептал он.
— Я это знаю и все понимаю! — оборвала она пение, — так и должно быть, ина-че ты не стоял бы сейчас вот так просто здесь, и я бы тебе не пела! — говорила она тихо и печально, с каким-то чувственным придыханием, и с задумчивой нежностью глядела на него, — знаешь, это удивительно, но тебе каким-то образом удалось до седин сохранить трогательную детскость и искренность души. Поверь мне, я видела много разных людей, и только очень немногим я могла бы сказать то же самое. Похоже, ты всегда веришь в то, о чем говоришь, а говоришь только то, что чувствуешь. Тебе не придется жалеть о том, что пришел ко мне: я это обещаю. Только ты ничего не бойся и не стесняйся: любовь оправдывает все, до самой последней капельки — иначе это не любовь! Ты должен полностью положиться на меня и верить мне. Я просто не могу обмануть твоих ожиданий. А теперь отнеси эту одежду в комнату и брось там, на диване, я утром разберусь. Подожди меня в спальне, я сейчас к тебе приплыву на волнах твоей любви.
В состоянии сильнейшего транса он отнес одежду на указанное место, постоял минуту, в абсолютном бессмыслии глядя на «Демона» и совершенно не понимая тайного смысла его молчаливого здесь висения, а затем, чуть покачиваясь, направился в ее спальню.
Он увидел только широченную кровать, у которой тут жеи рухнул на колени, уронив голову на ничем не покрытый паркет. Он не ощущал сейчас ни себя, ни времени, в котором находится.
Она вошла бесшумно, подошла вплотную к нему и остановилась, с противоречивыми чувствами и мыслями глядя на его согбенную спину.