Сердце подсказало ему, что выбор сделан, а воззрившиеся нанего усталые глаза незнакомца выдали его одиночество с головой. Как и у Малика, первым чувством, посетившим его в первую же минуту общения, было чувство безопасности и покоя. Потыкавшись, для приличия, друг в друга упрямыми лбами (мужское упрямство никто не отменял), они вынуждены были признать свое поражение и сдать сердца на волю вихревого влечения.
Так началась их дружба…
*****
Поездку пришлось отменить. Провести неделю вдали от родителей оказалось призрачной мечтой, несмотря на всю её прозаичность. В один из дней затянувшегося нервозного ожидания позвонил Гио и совершенно будничным голосом сообщил плохую новость: несколько часов назад в центральном городском госпитале от обширного кровоизлияния в мозг скончался его отец. «Ему пришло в голову развесить по стенам в гостиной иранские фрески, которые он заказал по юбилейному каталогу, — объяснил Гио голосом, лишенным всяких оттенков. – Я бы помог, сам понимаешь. Но он не стал будить меня. Так и потерял сознание с гвоздями во рту». Малик молчал, ошеломленный. Он видел отца Гио. Это был молодой, физически крепкий мужчина лет тридцати шести, не больше. Он много улыбался, был приветлив и словоохотлив. Помнится, Малик еще сравнил его со своим сложным отцом и с горечью признал поражение последнего. «Ты как там? – наконец выдавил он из себя, лихорадочно подбирая в уме подходящие фразы. – Вы уже дома?»
Гио кашлянул. Повисла небольшая пауза. «Да, его уже перевезли.… Знаешь, я не могу долго говорить. Похоже, мы никуда не поедем в этот раз. Маме совсем худо. Она держится, конечно. Но это только на время похорон. Ты пойми, ладно? – голос Гио впервые дрогнул. – Ну, все, пока».
Малик положил трубку. Ему было не по себе от спокойного тона друга. Разве так чувствуют себя нормальные люди через пару часов после смерти родителей? Или это шок, защитная реакция организма? Как бы то ни было, он решительно направился в комнату родителей. Открыл платяной шкаф: на костяных плечиках висели отцовские рубашки, чистые и отутюженные. Отец был придирчив в отношении своего внешнего вида, и это было основной головной болью матери, которая быстро утомлялась от частых стирок и сеансов паровой глажки. Небрежно перебрав пальцами дюжину вешалок, Малик выхватил из гардероба узкую черную рубашку, которую отец носил в очень редких случаях. Подойдя к зеркалу, он стянул футболку. Отлично развитая мышечная масса позволяла ему носить одежду взрослого мужчины. Облачившись в это шелковое подобие траура, он подогнал рукава, подтянул ремень на джинсах повыше, и был готов.
Когда он спускался по лестнице, мать, просеивавшая муку для мясного пирога, отставила сито в сторону и взглянула на него своим особым взглядом: «С чего это ты разоделся в отцовские вещи? Красиво, конечно, но ты уверен, что ему это понравится? Я, знаешь ли, уже видеть не могу утюги и прищепки. Мне и для себя пожить хочется». Малик смерил ее холодным взглядом. «А мне, знаешь ли, все равно, если старый жмот расстроится. У Гио умер отец, ты могла бы позвонить и выразить соболезнование его жене». Пока мать переваривала полученную информации, Малик хлопнул дверью и направился к таксомоторной стоянке. Его мысли были ясными. У друга беда. Он будет там. Он поможет ему в меру своих сил. Все остальное – вторично.
В небольшом одноэтажном доме, обнесенном позолоченной чугунной оградой, толпился народ. Узкий палисадник под окнами был уставлен длинными деревянными скамьями, крытыми обрезками старых ковров. Там и тут сидели старики и взрослые мужчины, негромко переговариваясь и нарочито кашляя. Женщины и священник собрались внутри дома, где покойного обмывали и готовили к соборованию. Несколько молодых женщин суетились в небольшой пристройке с торцевой стороны дома, где размещалась летняя кухня. В грохоте жестяных тазов и подносов, в дребезжанье склянок и столовой утвари скрадывались смешки и посторонние разговоры. В такие минуты только близкие испытывают искреннюю скорбь, остальные же отдают дань социальным нормам. Малик обошел палисадник, не обнаружив в нем ни Гио, ни кого-нибудь еще из знакомых, и вошел в дом. В прихожей было пусто, даже тихо. За большой сосновой дверью, ведущей в спальню, раздавался сдавленный плач женщин-родственниц и мерный речитатив священнослужителя. Малик в нерешительности потоптался на месте. Наконец скрипнула дверь в левом крыле дома. Это был Гио. Его бледное лицо было сосредоточенным, а встрепанная голова чуть запрокинута назад.
Из глубокого выреза черной футболки торчала длинная хрупкая шея с набрякшей веной, которая пульсировала так, что даже при плохом освещении прихожей её было заметно с близкого расстояния. Гио не замечал Малика, и тот тронул его за плечо. Резко обернувшись, Гио непонимающе уставился на друга. «Ты здесь? – его голос был хриплым, и только сейчас Малик понял, как он был неправ. Конечно, Гио плакал, но прятал свою боль от окружающих. – Я не думал, что ты придешь. Если честно, я совсем запутался. Что мне сейчас надо делать?» Малик коротко обнял его. «Тебе ничего не надо делать, — твердо произнес он, глядя в потухшие глаза приятеля. – В начальные дни траура жена и дети лишь принимают соболезнования. Об остальном хлопочут друзья и родственники. На кладбище тебя так же не пустят».
Гио слегка улыбнулся: «Все-то ты знаешь. Говорил я, что ты старикашка». Сдержанно улыбнувшись в ответ, Малик подтолкнул друга к выходу: «Давай пойдем в сад. Насколько я помню, тебе придется пожать руку каждому из мужчин, собравшихся там, после чего они выразят тебе сочувствие. Нелегкое это дело, брат, но деваться некуда. Я постою рядом, чтоб было не совсем одиноко».
Глубоким вечером, провожая Малика за ворота, Гио увлек его на несколько минут в вязкий мрак, под разлапистые ветви столетнего каштана. Его глухой шепот был горяч и тороплив: «Завтра из города возвращается мамин брат. Он будет жить у нас, пока все не наладится. Мама совершенно не умеет жить самостоятельно. Боюсь, она не вынесет папиной смерти. Знаешь, еще позавчера он говорил мне, что возьмет меня в Грецию следующим летом. Была у него такая мечта: отправиться в круиз по Средиземному морю. Он всегда увлекался древностями. Мама протестовала, говорила о каких-то сбережениях, а он все отмахивался и твердил свое.… Будто чувствовал…»
Малик положил руку на плечо друга, сильно сжал его: «Я понимаю, как тебе больно сейчас. Честно, не знаю, как я бы повел себя на твоем месте, но выхода нет – придется пережить это. У тебя осталась мама. Ей без тебя будет совсем худо. Сначала поддержи её, а потом разберись со своими мыслями». Гио положил пылающую сухую ладонь на руку Малика. «Мама ведь не работает, — продолжал говорить тот, чувствуя полную растерянность. – Кто вас будет обеспечивать?» Гио промолчал. Затем снял с плеча руку друга, сделал короткий выдох. Его лицо, едва различимое в чернильном воздухе, приняло отстраненное выражение. «Дядя поможет, — отозвался, наконец, он тем же голосом, что говорил днем по телефону. – Для чего, ты думаешь, он переезжает к нам? У него в столице налаженный бизнес по сдаче в аренду помещений. Как-то он рассказывал, что может делать что угодно, контора все равно будет приносить ему стабильный доход. Он принципиальный холостяк, и мама – единственный человек, к которому он привязан на этой земле. Вот и пришло время позаботиться о любимой сестре. Как хорошо все устроилось, правда?» Едкая горечь, скрасившая последние ноты его тона, не укрылась от слуха Малика.
Что-то внутри оборвалась, оставляя за собой звенящую тоску и холод. Не в силах сдерживать накатившие эмоции, он одним резким движением притянул к себе худощавую фигуру, смутно белеющую в хаотичной тьме, словно маленький одинокий парусник, истерзанный в клочья беснующимся штормом. Пока он судорожно обнимал вздрагивающее, слабо протестующее тело, его сердце наполнялось новой кровью, оживало, пружинисто стуча в стенки вздымающихся ребер. Пересохшими от волнения губами он нащупал крупные слезы на холодных щекахГио, промокнул их, распробовав на вкус солоноватую горечь. Сейчас он понимал, что есть вещи целебнее правильных слов. По тому, как возвращалось тепло в глаза друга, по румянцу, загоревшемуся на его скулах, по ответным ласкам он определил, в конце концов, что гармония восстановлена. «Помни, я всегда рядом, — сказал он на прощание. – Пока это зависит от меня, я рядом». Гио слабо пожал его руку и пошел в дом. Страх отступил. Нельзя сказать, что он был счастлив, но в душе его улеглись темные волны сомнений и отчаянья. Слова Малика укоренились в его памяти, как оберегающее заклинание. Он не один, и, значит, он справится.
*****
Дядя Гио, Аслан Луриа, был тем человеком, с которым два года назад он впервые вошел в мир запретных удовольствий. Тогда, казалось, все произошло спонтанно. Они всей семьей отдыхали в Грузии. Отец снял на летний сезон туристический домик в высокогорной альпийской долине. С маленькой деревянной веранды открывался потрясающий вид на пронизанные лучами солнца зеленые холмы, обширные лиственные рощи и небольшой участок быстрого прозрачного ручья, огибающего плешивую горку, на которой чабан пас жирных кудрявых овец. Сделав из голышей, пакли и клеенки некое подобие плотины, отец с дядей собрали большое количество текущей воды в том месте, где ручей раздавался вширь. И хотя это сооружение очень отдаленно напоминало бассейн, все с большой радостью проводили в нем добрую половину суток. Лето было жарким, но не душным.
Мужчины проводили время, собирая в пролеске хворост, удя некрупную рыбу и раскуривая толстые пахучие сигары, которые предприимчивый дядя Аслан оптом вывез из Греции. Иногда они сражались в нарды, и в таких случаях Гио приходилось примерять на себя роль независимого хроникера, заносящего данные о победах и проигрышах в ученическую тетрадку. Время пробегало незаметно. Лениво и скучно тянулись погожие деньки, наполненные свежим воздухом и здоровым питанием. Мама выглядела довольной, похорошевшей: на бледных щеках горожанки пробился ассиметричный румянец, серые глаза искрились энергией и озорством. Отец, глядя на нее, тоже подбирался, молодцевато втягивал небольшой животик и строил глазки. Гио было смешно наблюдать за вторым дыханьем, открывшимся у родителей. Ему часто приходилось слышать, что мать с отцом очень красивая пара, но в его разумении они были довольно-таки пожилыми для таких вот романтических выпадов. Вот дядя Аслан, напротив, казался ему образцом мужественной красоты и молодости духа.
Он был на год младше матери, на тот момент ему было чуть за тридцать. Этот высокий смуглый мужчина с копной темных волос, прямым носом и мягким зеленым взглядом, опущенным густыми черными ресницами, несомненно, пользовался успехом у женщин. Натренированные мускулы под гладкой загорелой кожей лоснились на солнце, длинные ноги, поросшие золотистым курчавым волосом, были постоянно напряжены. Он напоминал внешностью какого-нибудь римского бога-воителя, Гио видел что-то подобное в отцовских коллекциях репродукций из знаменитых музеев мира. В то же самое время было в нем что-то такое, что на подсознательном уровне отталкивало юношу. Дядя Аслан был словоохотлив, слишком уверен в себе и дерзок. Гио не раз приходилось наблюдать, как в ситуациях выбора между отцовым решением или решением Аслана о том, как провести день или чем заняться следующим утром, мать всегда склонялась в пользу брата. Отец, предприняв для приличия несколько вялых попыток настоять на своем, в итоге всегда соглашался с идеями шурина.
Гио доводилось видеть, с каким ироничным снисхождением отзывается дядя о достижениях его отца. Он поднимал на смех увлечение отца археологическими открытиями, его азарт коллекционера. Искусство и история казались ему пыльными ширмами, за которыми скрывается настоящая земная жизнь со всеми ее гедоническими радостями и шансами, и он искренне не понимал, как может муж его возлюбленной сестры тратить годы своей молодости на сбор ветхих ковриков, фресок и бронзовых нелепиц, изгвазданных патиной столетий. Отец защищался, как мог. Он парировал дяде, что ему, по крайней мере, удалось достигнуть трех основных целей миссии мужчины на земле: он-де построил дом, посадил целый сад деревьев и, что главное, дал жизнь сыну. В такие минуты Гио замечал, что стрелы отца достигают намеченной цели: ясный взгляд дяди медленно затухал, его красивые губы кривила ироничная усмешка, а длинные смуглые пальцы сплетались нервическом зажиме.
Он бросал несколько отводящих аргументов, но все они были неубедительны, поскольку уже сам голос дяди обесцвечивался, терял свою завораживающую властность. «Почему он никак не женится? — спрашивал отец у матери, пока она охотничьим тесаком соскабливала с рыбы трескучую чешую на камнях за домом. – Дела у него идут успешно, квартира просторная – хватит на большую семью. Он прилично зарабатывает, хорош собой. Что мешает?» Гио замер у круглого слухового окошка, выходящего на задний двор. В последнее время все, касающееся дяди, вызывало в нем неподдельный интерес. Он не мог распознать сигналов, посылаемых ему неспокойным сердцем. Он испытывал одновременно физическую тягу и отвращение к этому независимому человеку. Ему нравилось, когда он был задумчив, почти грустен, и бросало в ярость стоило раздаться хоть одной ноте его громкого язвительно смеха или словечку его гладкой самодовольной речи. «Не знаю, — отвечала мать после долгой паузы. – Я не совсем его понимаю. Думаю, никогда толком не понимала. Ты же знаешь, трудно разглядеть что-то за этой маской, которую он привык носить еще с подростковых времен. У него нет проблем с женщинами.
Тут сложно сказать что-то определенное, так часто он их меняет. А, может, наоборот, здесь собака и зарыта…. Мне он ничего не говорит о своих планах. Носится себе, как ветер, по жизни, и, кажется, никак не решится остепениться». «Да уж, носится — то самое слово, — отозвался отец. – Откуда в нем столько энергии? Я, честно говоря, начинаю уставать от его компании. Может, разбавишь немного наше общение. Сходите куда-нибудь, ты же хотела понабрать целебных трав, засушить какие-то букеты. А я тем временем отлежусь в гамаке, почитаю журналы, побуду с сыном, наконец». Мать усмехнулась и бросила тесак в таз с холодной водой: «Да уж, хоть одного мой братец добился своей неугомонностью – ты вспомнил о сыне!»
Гио спускался к ручью, испытывая противоречивые эмоции. Ему срочно хотелось увидеть дядю, но он куда-то задевался с утра. Его разлезшаяся соломенная шляпа-сомбреро одиноко висела на нижнем сучке кизилового дерева. Каменистый берег реки был пуст.
Прибывающая вода расшатала непрочную кладку плотины, в некоторых местах недолговечное строение почти развалилось на куски. От всего веяло запустением и тоской. Вокруг в сонном полуденном мареве цепенела бурная природа. Даже ручей не звенел, а глухо рокотал, сдвигая камни. Гио шел к самой отдаленной излучине русла , срывая листья с низко склонившихся к воде ветвей тутовых деревьев.
Вдруг вдали послушались мягкие удары, будто молотком стучали по древесине. Гио ускорил шаги. Высокий силуэт дяди Аслана замаячил в густой тени фруктовой рощи, террасами спускающейся к самому берегу. Оголенный по пояс, дядя укреплял в земле большую брезентовую палатку. Его мышцы ходили ходуном, движения казались яростными. Гио нерешительно приблизился к нему. Он встал за спиной дяди, глядя, как крупные капли пота скатываются по его натянутому, словно тетива, гладкому хребту. Загнав колышек глубоко в землю, и зафиксировав его деревянной втулкой, дядя резко выпрямился и, оглянувшись, улыбнулся Гио усталой улыбкой. Казалось, он ничуть не удивлен, обнаружив племянника подле себя. Его глаза были мягкими, а жесты ровными. Ничто не напоминало в нем прежнего Аслана-задиру. «Тебя предки послали отыскивать меня? — спросил он, часто выдыхая воздух. – А я вот, видишь, продолжаю играть в мальчишку». Он подмигнул Гио и еще раз улыбнулся простой улыбкой, которая так шла ему.
«Нет, — откликнулсяГио чуть дрогнувшим голосом. – Я просто решил пройтись. В доме совсем нечего делать». «Вот и я о том же, — подхватил дядя. – Потому-то я и здесь. Решил оборудовать новые апартаменты. Хижина, конечно, не фешенебельная, зато, как говорится, на самом лоне природы». Гио улыбнулся и помог дяде укрепить последний фиксатор. Чуть позже, сидя на замшелом бревне, выброшенном рекой на мелководье, они молча разглядывали результат своих трудов. «Ты ведь не куришь? — спросил дядя, дернув племянника за мочку уха. – Но, думаю, ты бы не отказался распробовать настоящую кубинскую сигару». Вынув изо рта раскуренную торпеду, он поднес ее к самому носу юноши. Гио, закашлявшись от едкого дыма, отвел руку дяди и покачал головой. Брать в рот эту толстую смолящуюся штуку у него не было ни малейшей охоты. Дядя понимающе усмехнулся и потрепал его по вихрастой голове. «Хороший мальчик, — промолвил он, жадно затягиваясь. – Дрянное это дело, скажу я тебе.
Слышал, что врачи говорят? Через курение организм стареет в два раза скорее. Только мне наплевать на это». Гио взглянул на поникшие плечи собеседника. «Почему это? – спросил он. – Кажется, все в жизни у тебя хорошо. Неужели хочешь состариться раньше срока?» Дядя Аслан слегка повернул к нему все еще молодое, бритое лицо, сощурил вобравшие солнечный свет глаза: «В том-то и дело, что это только кажется, брат. Мало хорошего в такой жизни. Вот твоим родителям все удалось на славу». Гио вспомнил постоянную пикировку дяди с отцом, недоброе чувство вновь поднялось из недр его души. «С чего бы это им повезло? – спросил он, старательно имитируя прежний тон дяди. – Ты же сам утверждал, что это бытовое, мещанское счастье не для тебя. Ты же свободная птица, не так?» Чуть запрокинув голову, дядя выслушал эту короткую тираду с привычной ехидной ухмылкой в уголках губ. «А ты волчонок, оказывается, — обронил он чуть растерянным тоном. – Своих в обиду не даешь. Что же ты молчал все это время, что мы с твоим родителем шпыняли друг друга?» «Это дело взрослых, — пожал плечами Гио. – не думал же ты, что я буду защищать отца в его присутствии. Как бы он себя потом чувствовал?» Аслан еще раз потрепал темные волосы парня. «Стратег, — сказал он с добрым смехом в голосе. – Выждал момент и расквитался со мной без свидетелей.