— Ножку сюда, детка! Выше, выше… вот так! Выгнулась, голову назад… таак… Снимаем!
Сверкал магний — и глаза Габби сами собой жмурились, как она ни старалась «зажать» веки. Фотограф ругался, и все начиналось сначала.
Габби уже была в одних кружевных панталонах и маечке. Их подарил ей Джейсон на день ангела… Лицо ее впервые после свадьбы было подмалевано, только куда ярче и гуще, чем тогда, и локоны живописно растрепаны по плечам и спине. Косметика резко подчеркнула чувственность ее лица, ставшего кричаще красивым, как закаты на картинах.
Она сидела на кровати под бархатным балдахином. С улицы доносились треньканья трамваев и музыка, гремевшая из забегаловки напротив.
— Тааак… Теперь откинься на подушку… Грудь вперед… да ты знаешь, где у тебя грудь, радость моя деревенская? Воот… Вот так… А теперь снимай маечку.
— Что? — у Габби вдруг озябли руки.
— …Прекрасная, бесконечно добрая и нежная леди, если вы согласитесь, деточки мои будут здоровы, клянусь святым крестом, — засуетился тип, который привел Габби сюда. — Такие фотографии мы продадим по семьдесят, а то и по восемьдесят центов… и поверьте, что в голом теле нет ничего такого, если оно прекрасно! Все великие художественные тузы рисовали голых, то есть обнаженных… этих… позерщиц, и всяких там роскошных нимф, и эти картины висят в музеях, и на них смотрит мистер мэр с супругой, и даже пасторы, если вы в курсе дела…
Это была правда. Габби знала это: Джейсон водил ее в картинную галерею, впечатлившую ее до дрожи, и у них дома даже были два альбома — Рубенс и Энгр, — которые она любила перелистывать, придумывая истории про героинь и втихаря сравнивая их тела со своим. Ее остро интересовало, как же это они раздевались перед художниками, и есть ли такой закон, делающий художественные раздевания приличными? «А чем я хуже их, в самом деле?..» Тип не врал, и Габби вдруг похолодела…
— …Вы живете с таким богатством, а другие должны страдать! Бог дал вам капитал, а вы не хотите им делиться, не хотите спасти несчастных больных деточек, добрая и прекрасная леди! Разве это по-божески? разве вас так учил ваш пастор?
— А если эти фотографии увидит кто-то, и меня узнают? — хрипло спросила Габби.
— Никто вас не узнает, прекрасная леди, на вас сейчас краски столько, что и родная мать вас не узнает. А хотите — мы вас еще подмажем. Эй, Мэтью!
Толстый фотограф подошел к Габби — и еще гуще накрасил ей веки, брови, губы и щеки, превратив личико Габби в вызывающе-сексуальную маску.
— Ну вот!.. Я и сам вас не узнаю, клянусь святым крестом! Снимайте осторожно, чтобы не смазать красоту, едрить его в рот!..
Ноги Габби вдруг сделались ватными. Раздеваясь перед Джейсоном и млея от сладкого стыда, она всегда отгоняла от себя запретную мысль: а что чувствуешь, если раздеваться перед другими? Две пары глаз нетерпеливо смотрели на нее, и она, думая «что же я делаю?», вдруг приподняла руки и медленно стащила с себя маечку. Ощутив наготу грудей — облилась внутри зябким кипятком и зажмурилась, но тут же открыла глаза, глядя на своих искусителей…
— Таак! Молодцом, малышка! Откинулась назад… маечку держишь в руке… Грудь повыше… какая она у тебя сексуаль… а я что? я ничего! не пихайся, Микки, мать твою!.. Снимаем! Еще!… Таак, а теперь долой панталончики, детка!
Фотографу пришлось повторить эту фразу дважды, — но Габби не нужно было уговаривать, просто руки не слушались ее. Голые ее соски, набухшие тугими абрикосами, мало-помалу разгорались, и Габби старалась не думать, что же будет дальше…
— Давай же, малышка, давай, давай, давай — гоготал Микки, как гусь. «Он и вправду похож на гуся: шея длинная, нос тоже длинный, красный…» Габби стягивала с себя панталоны, представляя гуся с длинной шеей и красным носом – как он гогочет и переваливается, растопырив крылья…
— Таак! Уй, сколько шерсти там у нас!.. Теперь растопырила ножки… не сильно, чуть-чуть… молодцом, детка! Снимаем!..
Габби вдруг поняла, что она полностью голая, и на нее смотрят двое незнакомых мужчин.
Чувство это было таким острым, что у Габби закружилась голова. Тело ее вдруг стало ватным и невесомым, и Габби чувствовала только соски и гениталии, набухшие липким холодком. Стыд распирал ее, и сознание цеплялось за клятву Гуся, за его больных деточек, для которых Габби зарабатывала «своим богатством», и за неписанный закон, позволявший раздеваться для художников. «И фотографов», убеждала себя Габби, послушно принимая требуемые позы; «я уже много заработала для деточек Гуся», думала она…
Ее тело налилось знакомой томностью, к которой примешивался новый горьковатый привкус бесстыдства. С каждой секундой она возбуждалась все сильней, и все сильней боялась показать это. Ей вдруг захотелось выгибаться, кататься по кровати, раздвигать ноги, выпячивать влажные гениталии – и Габби изо всех сил старалась быть неуклюжей, цепляясь за свою стеснительность. Чувство полной наготы, пьянящее, как пунш, обволокло ее тело и мозг…
— Ты какая-то скованная, детка. Расслабься, тут все свои… На вот, выпей, — Мэтью налил ей, и Габби, никогда не пившая ничего крепче пунша, схватила стакан и залпом осушила его. С полминуты ее глаза бессмысленно круглились, а щеки краснели, как два граната. Затем она вдруг улыбнулась до ушей и прохрипела:
— У вас тут отменили Сухой закон?*
________________________
*С 1919 по 1933 г.г. в США действовал закон, запрещавший торговлю алкогольными напитками. — прим. авт.
— А ты догадлива, детка! — хохотнул Мэтью, налив ей второй полный стакан. Габби, поколебавшись, поднесла его ко рту и выпила маленькими глотками. «Один раз можно», думала она… Мэтью похотливо облизывался, но Габби ничего не замечала: огненные глотки растеклись по ее телу, сжигая стыд, и ей вдруг стало легко и азартно. «Как на охоте», думала Габби…
Снизу грянула чья-то пьяная песня, нелепая, как хрюканье, и Габби расхохоталась, хлопнув в ладоши.
— Как весело у вас тут поют! Наверно, он выпил такого же пойла?
— Не знаю, едрить его в рот!.. По-моему детка, тебе скучно. Нужно тебя развлечь. Сейчас мы пригласим тебе приятеля…
— Вот этого мужчину?! — Габби резко подобралась, несмотря на хмель.
— А ты думала… — Мэтью снова захохотал — и осекся, глядя на Гуся Бобби.
— …Он шутит, прекрасная леди, шутит! Не бойся, детка, просто мы сейчас позовем одну девушку, чудесную девушку Пэгги, и поснимаем вас вдвоем, чтобы тебе не было скучно…
— Ах, девушку? — Габби заулыбалась во весь рот. — Тоже натурщицу?
— Натурщицу, натурщицу, — гоготал Гусь, подмигивая Мэтью. — Вы понравитесь друг дружке… Да что это за пьяное рыло там орет? Мэтью, старый барсук, сходи-ка, погладь певуна по головке… Заодно и зазови Пэгги.
— С радостью и удовольствием, — оскаблился Мэтью и вышел. Габби сладко потянулась всем голым телом, натянув груди, и Гусь засопел; бормоча ругательства, он быстро сиганул за аппарат и успел дважды сверкнуть магнием, пока вставшая Габби вытягивалась, расправляя свое тело.
У нее были большие груди ровно-круглой формы, не сплющенные и не обвисшие, вкусные, выпуклые и тугие, как мячики. Казалось, что нежная их кожа должна пружинить, как каучук. Возбужденные соски ее припухли, выпирая темными конусами в стороны. Тело Габби было нежным и гибко-текучим, хоть и не худым; на нем не было ни одной складочки, и нигде не выпирала острая кость — все углы скруглялись пружинистыми изгибами, плавно обтекавшими фигуру. Бедра, если смотреть на них анфас, казались тяжелыми в сравнении с талией, гибкой, как лоза, — но в профиль ее попка, оттопыренная назад, смотрелась упруго и подтянуто. Ноги и руки, ровно-стройные, плавные, закругленные без полноты, двигались с грацией, от которой распирало дыхание. Особенно изящны были плечики, гибкие, круглые, подвижные, плавно повторяющие округлость грудей.
Вся Габби была смугло-розового оттенка, нежного, ровно-матового сверху донизу. Между ног топорщились рельефные створки гениталий,поросшие черным пухом, таким густым и длинным, что он выпирал на фоне тела чернильным пятном. Габби ужасно стеснялась своих зарослей, и первое время даже всхлипывала от стыда, когда Джейсон наводил в них порядок расческой. Они вились так же, как и шевелюра, и все ее стыдное хозяйство выдавалось кудрявым холмиком вперед. Глядя на него, Гусь хватался за штаны…
Габби разминала тело, ощущая вкусный жар в каждой клеточке. Чувство наготы по-прежнему распирало ее, но удовольствие от бесстыдства пересилило все «но», и Габби внушила себе: «я просто работаю, работаю натурщицей, чтобы помочь тем, кто несчастней меня…»
— Чертов Клайд уполз с вахты за выпивкой, и теперь к нам лезет всякое дерь… — раздался голос Мэтью, тут же перебитый другим, густым и грудным:
— Уууу! какая лапочка! какой пупсик! Парни, где вы откопали такое сокровище? Деточка, как тебя зовут? Давай познакомимся!
Габби еще никогда ни с кем не знакомилась голышом, и ее снова пробрали мурашки.
Пэгги была пухлой брюнеткой лет двадцати пяти, знойной и бесстыдной. На ней не было ничего, кроме косметики и кружевного халата. «Это же развратная женщина», думала Габби, «почему она здесь, почему она так смотрит на меня, и почему я так волнуюсь?»
Пэгги подплыла к Габби — и так непринужденно облапила ее, что Габби не успела отстраниться. Звучно чмокнув ее в щеку, Пэгги провела рукой по голой спине Габби, глядя ей в глаза долгим масляным взглядом… Габби пробрала дрожь; а Пэгги, не отнимая руки, нежно щекотала ее кожу кончиками пальцев и завитками волос, отчего Габби покрылась мурашками вся, с головы до ног, и к горлу ее подкатил щемящий ком, ударив кровью в щеки…
— Ты прелесть, плавная, мягкая такая, — мурлыкала ей Пэгги. Голой Габби было приторно и страшновато. С женщиной в ее сознании не связывалось «ничего такого», и Габби не понимала, почему Пэгги так смотрит на нее, и почему ей, Габби, так волнительно и зябко от ее ласк.
Пэгги не скрывала своего возбуждения, радуясь Габби, как лакомству; она пела ей сюсюкающие нежности, поглаживала ее все требовательней, цепляя как бы ненароком сосочки, отчего Габби вздрагивала, пронизываясь разрядами тока, — и наконец обвила руками ее шею, щекоча губами ухо и слегка подлизывая язычком внутри…
У Габби помутилось в голове. Растерянность смешалась в ней с одуряющей сладостью язычка Пэгги: Габби не знала, что делать и говорить — и не делала ничего, отдаваясь своей соблазнительнице, — а та шептала ей нежности, от которых скребло в сердце, и щекотала ее влажными губами; затем спустилась ниже, обволакивая Габби паутинкой скользящих касаний — и нежно обхватила ее, подминая пальчиками тело — все сильней, и требовательней, и горячей…
— Лапуся моя, тебе нравится? Вижу, вижу, что нравится моей куколке, карамельке, сладенькой такой, — пела ей Пэгги. Внезапно она сбросила халат и прижалась к Габби голышом, грудь к груди.
Сверкали молнии магния, и Габби вздрагивала, плавясь от прикосновений голой Пэгги. К ее груди впервые прижалась мягкая женская грудь, цепляя ее соски своими сосками, и это было так странно и сладко, что Габби задохнулась. Вся она вдруг покрылась сладкими мурашками, с ног до головы, и из гениталий ее текло, как из масленки.
Габби была уничтожена, размазана, как кусочек масла, ей хотелось провалиться в никуда — или отвечать, неистово отвечать Пэгги, сверлить языком ее жадный рот, карабкаться на ее тело и месить его, как тесто… Пэгги уже мяла ей грудь, сдавливая соски, и руки Габби бессознательно ползли к пухлому телу, к рукам, мучившим ее, и скользили по ним, вовлекаясь в ритм ласк. Между ног Габби горел влажный огонь, истекавший из нее, как сок из надрезанной груши…
Габби ничего не знала о лесбийских ласках, и невежество сыграло с ней злую шутку. Она опомнилась только тогда, когда рука Пэгги уже вибрировала в складках ее гениталий, исторгая из них щедрые потоки любовного сока, липкого, как мед. Габби пыталась отстраниться, оттолкнуть Пэгги — и не могла: наслаждение засосало ее, и уже близко был оргазм, желанный и стыдный; тело не подчинялось ей, и по щекам Габби текли слезы…