Краска здорово подкрасила мне рога, и ее едва оттерли. Тем же растворителем, видно…
Я долго думала, что мне делать. Мысленно я уже стала шлюхой и перетрахалась с целыми пятью клиентами. Один из них был негр. Меня, кстати, все время домагаются негры, и последнего я была почти готова не отшить…
Утром приехала на Шамс-Елизей. Достала трико, переоделась прямо на улице, сверкнула сосками (а что мне — давно уже разучилась стесняться… хотя нет, вру. Стеснялась, чуть не уписалась со стыда) Разные чувачки тут по-всякому просят на хлеб: кто на скрипке, кто на аккордеоне, кто живой статуей… А я положила кепку на асфальт — и давай изображать всякие простенькие балетные фигуры.
Старалась поэротичнее, с прогибами. Не знаю, может, дело в моей лысой голове, а может, в прогибах, но вокруг меня сразу собралась толпа. Правда, хоть фигуры и простенькие, но оказалось, что больше часа я не так могу. Одно дело танцевать, и совсем другое — стоять у всех на виду. Сейчас полдень, а я разбитая, как хрен меня знает кто.
Зато — двадцать три евро и пять центов. Сэндвич с колой, но на гостиницу все равно не хватит. Отдохну вот, и буду опять стоять. Вечером туристы валом валят.
Или съездить в Виллен-сюр-Сен?
Я ведь оставила там, дура такая, свою любимую заколочку. Зеленую, под цвет глаз…
***
Три месяца спустя
Ну, здравствуй, дневничок, здравствуй, мой хороший.
Не повезло тебе со мной: забываю писать. Да и некогда.
Очень коротко о главном. Когда я пришла тогда к нему — он стал кричать:
— Где ты была? Что с тобой? Я чуть с ума не сошел! Боже, как хорошо, как хорошо, как хорошо, что ты в порядке…
Он держал меня за руку и повторял: «как хорошо, как хорошо…»
А я картинно сняла платок:
— Так. Небольшая стрижка.
Я думала убить его. И убила. Но совсем не так, как хотела.
Он замолчал. А потом стал говорить:
— Боже мой, Хлоя… Никогда не думал, что ты решишься на такое… Боже, как тебе идет! Как тебе идет! Как ты прекрасна… Какая у тебя удивительная голова. Благородной, аристократичной формы… Боже мой, какой образ, какое совершенство…
— Больше не называйте меня Хлоей, — говорю. — Теперь я снова Дуня.
— Дюнья, — повторил он. — Боже мой. Таинственное, изысканное русское имя…
Похоже, для басурманских ушей оно действительно таинственное и изысканное.
Он сразу придумал тогда постановку, которую мы сейчас делаем, с таким вот образом — лысоголовой эпатажной Дюньи. И долго, долго рассказывал мне…
А еще он попросил меня заняться с ним любовью. Именно попросил.
Я отказала.