Мы — в тылу. Сидим перебинтованные, измазанные йодом и курим, курим, курим, передавая друг другу «бычки», в ожидании очередного броска в пекло.
— Как у них еще встает в толпе? — удивляется Леха, и мы молча обдумываем этот «философский» вопрос. — Из санчасти возвращается Ринат с перевязанной головой, принявшей на себя недавно обрезок трубы.
-Там сейчас беременную женщину принесли, — информирует он сидящих на земле. — Эти подонки катались по ее животу на велосипеде, пока ребенка не выдавили. — Но мы, уставшие, измученные, израненные и избитые, успевшие повидать растерзанные и сожженные трупы, с тупым непониманием встречаем это известие.
Беженцы прибывают. Вокруг стоит невыносимый гул от их воплей и криков. Из-за угла парень и женщина ведут голого мужчину, тоже в крови, как и все. И тут у меня глаза снова вылезают из орбит, потому что у мужчины, бредущего в раскорячку, между ног: ничего нет. Как у женщины.
Сидящие солдаты приходят в движение. Дикое любопытство подталкивает каждого посмотреть на доселе невиданное зрелище — живого мужчину с отрезанными половыми органами.
У меня вдруг словно ток проходит по мошонке и нервный тик передергивает все тело. Сильное маниакальное возбуждение вызывает оргазматическую дрожь. Член упорно лезет вверх и, кажется, что пуговицы на брюках вот-вот отлетят со свистом. Я стыдливо кручу головой в поисках укромного места, где бы можно было слить это дикое, дурное возбуждение, Засунув руку в карман, оттопыривая зад и придерживая набрякшее хозяйство, я бреду к сортиру.
Сзади ребята обсуждают увиденное.
— Говорят, если член отрезать, то сразу умрешь. А этот сам идет! — — Как он теперь ссать будет? — — А как женщины ссут? —
* * *
То был первый мой выезд на войну. Сейчас — последний. Это точно. Дембель идет вовсю, середина июля, а нас держат на очередной войне и не отпускают домой. Бардак! Как все опостылело! Когда же все это закончится? Через полмесяца? Успеем хлебнуть.
:Разрушенный вокзал. Ночь. Дождь.
— Ну, что, пойдет? — говорит Леха и мы шагаем в глубину таких же разбитых улиц. — Кружить по вокзалу — дело бесполезное. Поезда сюда уже не ходят. Изредка появляются люди. Мародеры? Впрочем, кто их разберет? Мы уже не обращаем внимания. У каждого — по десятку самых различных пропусков. На все случаи жизни. И здесь — бардак.
Мы спрыгиваем с насыпи и уходим в темноту. Дня четыре как закончилась резня, но выстрелы продолжают еще звучать с интервалом минут в пять-десять. Мы не обращаем внимания — привыкли. Иногда вспыхивают отдельные дома в разных районах города, озаряя округу ярким светом. Резко ухают одинокие взрывы. Но беженцев уже нет. Счастливы те, кто сумел вырваться в самом начале. Остальных какой-то высокопоставленный мудак приказал возвращать назад, чтобы создать иллюзию восстановления мирной жизни. И люди прячутся, где только возможно. Вооруженные банды-отряды проводят разборки, а мы опять — посередине. Наш ночной патруль из пяти пар солдатских сапог гулко шлепает в ночи по асфальту. Скучно. И нечем развеять скуку. Добытые вино и анашу оставляем на потом. На после смены. Обкуриться и забыться, и упасть, да не пропасть. Под дембель, под конец этой бардачной службы.
Сзади раздается тонкий свист нам в спину. В провале окна сожженного дома кто-то машет рукой. Мы лениво двигаемся в подъезд и поднимаемся на второй этаж. Все двери открыты настежь, а за ними — пустота разгромленных квартир. В комнатах светло от зарева горящего вдалеке дома. Навстречу нам с подоконника спрыгивает какое-то существо. Черт возьми! Да это же — баба! Девчонка. Со светлыми волосами:
Она бросается на шею первому — Лехе, и целует его, меня, Димку, Пашку, Валерку. Целует и плачет.
— Мальчики, мальчики, солдатики: Возьмите меня: Возьмите с собой. — Она голодна, истерзана, одинока. Также, как и мы на этой войне. Через несколько минут мы стаскиваем из разных комнат рваные матрацы, одеяла и устраиваем пир в долгожданном женском обществе. Жратвы и выпивки у нас валом, полные сумки от противогазов. Успели нахватать из разграбленных магазинов.
Девчонка ест с жадностью. А мы — хлещем вино, любуемся, балдеем от женского присутствия, и слушаем ее сбивчивый рассказ, думая при этом каждый о своем.
Зовут — Оля. Значит — Оленька. Студентка. В первый же день толпа ворвалась в общежитие. Насиловали всех. У нее парень — тоже в армии. Пряталась, находили, насиловали. Бежала — вернули назад. Уводят только стариков да детей. Остальные — кто как:
Господи! Да она прямо красавица. А тут еще — вино. Оленька уже как своя. Мало ли где наряд выполняет боевую задачу. Лишь бы живыми вернулись. Убитых солдат трудно списывать… Комиссии… Разборки… Взыскания…
Захмелевший молодой Димка мычит грустную песенку про внутренние войска.
— А знаешь, сколько полегло солдат ВВ, — Чтобы легко жилось тебе-е-е:
Оленька тоже опьянела от вина, обилия еды и внезапного спасения. Она встает и извивается под Димкино мурлыкание. Потом резко распахивает свой халатик. На фоне пожара, в проеме окна, с длинными светлыми волосами, в распахнутом халате на широко раскинутых руках, девушка похожа на сказочную птицу. Кажется, Феникс.
А под халатом — совсем голая. Наши взгляды пожирают округлые шары ее грудей и этот волшебный, манящий треугольник среди расставленных ног: «Женщина! Женщина! Женщина»!!! — несется цепная реакция по истерзанным войной солдатским мозгам. А я почему-то, вдруг, вспоминаю мужика из Ферганы с отрезанными половыми органами. Как похожа и дико возбуждающа эта пустота между ног:
— Я буду любить вас всех, милые мои! — зазывающе шепчет Оленька и ложится навзничь на гору рваных одеял. — Мы суетимся, нервно сбрасывая на кучу автоматов свою одежду. Брюки цепляются за торчащие члены, готовые неожиданно и совсем неподходяще разрядиться семенем вхолостую. Оленька тихо посмеивается над нашей суетой и манит, манит, манит своими распахнутыми ногами.
Голые, мы теперь мнемся в нерешительности — кому начинать? И краем глаза оцениваем торчащее хозяйство друг друга. Кажется, у Димки — длиннее, у Леши меньше…