Получив депеш из Луносвета, Даэль не медля, засобиралась. Почти всё было готово к отправке, но осталось одно дело, точнее, три девушки — эльфийка Лийям и дренейки Иэлли и Ния — которые в её отсутствие должны были получить надлежащие уход и содержание, но жрица не знала, на кого их оставить. Поэтому, как ни сомнительно ей было последовавшее решение, кровавая эльфийка, подписав бумагу об освобождении девушек, практически предоставила их самим себе. Наказав стражам Оргриммара не спускать с них глаз, Даэль последний раз перед отъездом навестила подруг и радостно возвестила о том, что весь Оргриммар в их распоряжении — девушки могут свободно гулять по нему, даже могут выходить за его пределы, в Степи, но уже в сопровождении стражи. Им предоставлены поистине королевские апартаменты в оргриммарской гостинице для почётных гостей, а свою любимицу Иэлли кровавая эльфийка одарила особой привилегией:
— А ты, моя милая принцесса, бери в этом городи всё, до чего сможешь дотянуться, удовлетвори все свои прихоти, ублажи своё чувственное тело, — произнося это, эльфийка облизнулась, быстро скользнув взглядом по изящному телу дренейки, обтянутому прекрасным, тонко сшитым шёлковым платьем, — Ты сможешь получить всё, только упомянув меня. моё имя станет тебе пропуском во все двери, я хочу, моя сладкая, чтобы ты ни в чём себе не отказывала, — наклонившись к самому уху Иэлли, Даэль напоследок шепнула — Отдохни как следует, сахарная, потому что когда я вернусь — нам с тобой некогда будет отдыхать. — и на прощанье лизнула ушко дренейки. Иэлли с отвращением отвернулась, Лийям и Ния с ненавистью смотрели на свою мучительницу, а Даэль, только больше раззадорившись от этого, в приподнятом настроении исчезла в портале. Три девушки остались одни.
Как ни мечтали девушки сесть на первый же корабль в Кабестане и отправиться в Восточные Королевства, ордынские стражи не давали им ступить и шагу за пределами Оргриммара, чётко следуя инструкции Даэль. Они загораживали девушкам дорогу и, словно невзначай тесня их назад, вынуждали возвращаться в столицу. Иэлли с сожалением поняла, что им остаётся только ждать возвращения кровавой эльфийки, а это время необходимо как-то скоротать. Гулять по душному, шумному, вонючему Оргриммару не хотелось. Любвеобильная Ния засела в наиболее приличном кабачке, пропуская через себя стакан за стаканом, пытаясь отвлечься от своей мрачной судьбы, пьянела и лезла к самым симпатичным кровавым эльфам. Лийям захотела прокатиться на дирижабле до Тирисфальских Лесов и обратно; хоть она в глубине души и мечтала исхитриться и сбежать по прибытию в Лордерон, она всё же понимала, что до ближайшей территории Альянса идти будет очень далеко, что в совокупности с враждебным местным населением даёт крайне опасный путь. Эльфийская принцесса звала с собой Иэлли, но дренейка отказалась — ей и здесь было противно, а уж что говорить о населённых гнилой нежитью мертвых лесах. «Именем верховной жрицы Даэль» Иэлли заставила умолкнуть пытавшихся помешать поездке оркских стражей, Лийям купила билет и отправилась в путешествие. Иэлли осталась одна-одинёшенька в неприветливом Дуротаре.
Проводив Лийям до дирижабля, Иэлли решила вернуться в Оргриммар. Среди толпы снующих через ворота крепости ордынцев, Иэлли неожиданно приметила дренейку, закованную в наручники, за цепь которых её вёл за собой орк-стражник. Иэлли мгновенно разъярилась, оскорбленная увиденным до глубины души; она направилась было к ним, но толпа троллей перекрыла ей дорогу. Когда они разошлись, дренейки уже не было. Иэлли решила во что бы то ни стало найти её и помочь бедняжке. Это оказалось несложно — в архивах стражи (к которым она попала без труда, лишь только упомянув в разговоре с начальником стражи имя Даэль. орк побледнел, затрясся и сразу отвёл дренейку в архивную, лишь бы не связываться с эльфийской жрицей) числилась только одна пленённая дренейка: шаманка Эйя, взятая в плен во время битвы в Ущелье Песни Войны. Она была записана как полевой лекарь, что ещё больше разожгло ненависть Иэлли к вероломным ордынцам. Она решила немедленно отправиться к шаманке и попробовать вызволить её, грозя оркам, в случае неподчинения, гневом Даэль. И пусть принцесса будет дважды должна жрице, чем та не преминет воспользоваться при первом же удобном случае, на ходу выдумывая новую извращённую игру, главной подопытной в которой будет выступать Иэлли. Дренейку передёрнуло, как только она представила, как Даэль снова захочет проверить на прочность её переполненный, трещащий по швам мочевой пузырь, или будет удерживать девушку рядом с собой, гуляя по столице, старательно обходя за километр все туалеты города. Иэлли не понимала, почему жрице доставляют удовольствие эти издевательства, почему она хохочет, когда рядом с ней писается в трусики какая-нибудь отчаявшаяся девушка, не сумевшая дотерпеть до туалета, и жадно пожирает глазами девушек, которые ещё не описались, но уже на грани этого, которые переминаются и пританцовывают, сжимают обеими руками свою промежность, чувствуя, что мышцы уретры сами больше не могут удерживать рвущуюся наружу мочу. И принцесса была готова ко всему этому, лишь бы освободить представительницу своей расы.
Спустившись в тюрьму Оргриммара, Иэлли, ориентируясь по записям стражи, быстро нашла камеру дренейки. Прикрываясь от подозрительных вопросов и взглядов орков именем Даэль, она с интересом смотрела, как напыщенные, грозные орки прямо на глазах теряют свою спесь и мигом становятся вежливыми, всегда готовыми подсказать нужную дорогу (лишь бы не встречаться со жрицей) проводниками. Иэлли, идя по сырым каменным коридорам, думала о том, что никогда прежде не встречала никого с такой ужасной репутацией. Как можно было запугать и расправиться со своими врагами так, чтобы вся орда боялась одного только имени хрупкой молодой кровавой эльфийки? Иэлли отогнала эти мысли, подойдя к нужной камере. Она попросила орка открыть дверь камеры и отойти подальше, чтобы девушки могли спокойно поговорить (намекнув и ему на возможную встречу со жрицей).
В прогнившей насквозь камере в самом уголке пугливо зажалась дренейка Эйя. Но, увидев, что посетитель не ордынец, а дренейка, которая всем своим видом показывала благодушие и желание помочь, шаманка приободрилась. Девушки разговорились. Пленница, изголодавшись по разговорам с альянсовцами, расспрашивала Иэлли обо всём, что происходит в Азероте, и сама очень подробно отвечала на вопросы, которые задавала ей принцесса. Шаманка действительно попала в плен несколько месяцев назад во время на поле боя Ущелья песни Войны. Она пыталась вылечить зажатого в угол охотника, пытавшегося атаковать всех врагов сразу, окруживших его. Он был сильно ранен, но шаманка не успела закончить лечение, как её схватили и оттащили к Заставе. Оттуда в Перекресток Путей, а оттуда — в Оргриммар. На этом её путь оборвался, шаманка думала, что она навечно останется в столице Орды, так как орки не собирались её убивать, но и не ждали от неё какого-либо содействия. Эйя не понимала, чего от неё хотят, и в неведении была заперта в этой камере, ожидая неизвестно чего.
Иэлли сочувственно обратила внимание на ужасные условия, в которых содержалась шаманка. Эйя сообщила, что её обеспечивают всем необходимым, и в то же время у неё ничего нету. Её кормят три раза в день, но разве этот скудный корм, брезгливо бросаемый в камеру, можно назвать едой? Её выпускают помыться в тюремный душ, где вместе с ней мылись провинившиеся перед собственной фракцией орчихи, троллихи, кровавые эльфийки, Эйя даже несколько раз видела ночных эльфиек, но потом, опасаясь контакта альянсовцев, орки приводили эльфиек мыться в другое время. Эйя отметила, что у орчих и троллих были крепкие сильные тела, и маленькая дренейка очень их боялась и отходила в самый угол душа, где надеялась стать незаметной. Кровавые эльфийки были очень хрупкие, с гладкой бледной кожей, но вместе с тем по стервозности даже превосходили сокамерниц. И, ко всему прочему, Эйя не понимала ни слова из того, о чём говорили ордынцы. Её надзиратели изъяснялись по большей части жестами, и только так дренейка их понимала, и, как бы она, быть может, хоть чуть-чуть, ни хотела подружиться с одной-двумя самыми спокойными заключёнными, чтобы хоть как-то сгладить своё одиночество, она всё равно не смогла бы этого сделать. И от этого ей становилось ещё более одиноко.
Но особое внимание дренейка уделила походам «по-маленькому», так как это доставляло ей самое большое неудобство. Эйя со слезами жаловалась, как это было противно — писать в ржавую миску, которую её саму заставляют выносить раз в день. А орк-надзиратель смотрел на неё каждый раз, когда она присаживалась над ёмкостью, и слушал, как она писает!
— Я его ненавидела! — голос шаманки звенел от сдерживаемого гнева. — Когда я писала, мне казалось, что меня слышит весь Оргриммар, так оглушительно моя моча барабанила по металлической ёмкости! Я мечтала сделать что угодно, лишь бы писать неслышно. Я не могла понять, как не стесняются писать ордынки, каждый час я слышала, как какая-нибудь заключённая, захотев писать, шумно журчит в миску, а надзиратели тут же подскакивают к её камере и со смехом переговариваются, глядя на неё. Иногда я слышала ответные женские выкрики, наверное, просьбы отвернуться, не смотреть, но орки только улюлюкали. А потом девушки проходили мимо моей камеры, в сторону сточной дыры, куда сбрасывается весь мусор, неся в руках свои миски, наполненные до краёв их оранжевой мочой, слабо пахнущей пряной металлической ржавчиной, и я не видела на их лицах смущения, только покорную необходимость. Но мы с тобой по-другому воспитаны, — сказала она Иэлли, и та согласно закивала: стыдливые дренейки всегда писают скрытно, лишь бы никто не увидел, чтобы не быть niaalssi [дрен. пренебреж, «ссыкушка»]; а если рядом кто-то есть, но терпеть уже невмоготу, когда счёт идёт на секунды и перед девушкой стоит только один вопрос — успеет ли она стянуть трусики и присесть, или же она промочит всю свою одежду под животом? — они делают всё, чтобы пописать бесшумно, пусть для этого даже придётся выдавливать из себя лишь тонюсенькую струйку, изо всех сил не давая мышцам уретры растянуться под распирающим их напором мочи. А иногда особо нетерпеливые, спешащие, или же ужасно долго терпевшие дренейки, которые чувствуют, что ни за что на свете не смогут сдержать поток и будут сейчас писать в полную силу, присев, разводят коленки и в открывшееся пространство просовывают ладошку, и мягкую кожу сразу начинает обогревать ласкающий ручеёк; быстро заполняя согнутую ковшиком ладошку, не помещающаяся в маленькой ёмкости моча, подгоняемая новыми и новыми вливаемыми порциями жидкости, следуя изящному направлению пальцев, сжатых четырёхгранной лодочкой, выливается ровным водопадиком на землю, под ноги дренейке. Девушка перестаёт что-либо слышать и видеть вокруг себя: её струя теперь бесшумно выливается из ладошки, слышно лишь лёгкое посвистывание маленькой дырочки, из которой хлещет непосильно широкий для неё поток (и девушка, спрятав своё пылающее личико свободной, сухой и чистой ладошкой, от всей души надеется, что находящиеся рядом с ней, но, к счастью, не видящие её дренеи, примут этот тихий свист за завывания ветерка, щекочущего листву деревьев), от жгучего стыда у неё темнеет в глазах, она теряет голову, почти перестаёт понимать, что она делает, и только горячая моча, омывающая руку, не даёт ей лишиться чувств. Быстро заполняющая её ладонь, и, не успевающая вытекать из треугольной формочки, составленной средним, указательным и безымянным пальцами девушки, разнузданная водная стихия, не дающая покоя дренейке ни внутри неё, ни снаружи, начинает искать другие выходы, переливается через край, просачивается сквозь неплотно сжатые пальцы.
— Хвала Наару, никто не услышал, — успокоит себя девушка, когда её мочевой пузырь, прекратив мучить хозяйку, станет, наконец, опустошённым и лёгким, струйка прервётся, и все боли внутри живота затихнут, и девушка вздохнёт с облегчением. Останется лишь одно напоминание о том ужасном кошмаре, которое пришлось переживать ей и её мочевому пузырю последние несколько часов: сделанный девушкой прудик, своей зеркально спокойной поверхностью отражавший высвободившую его из себя девичью промежность, согнутые ноги и всё ещё опущенную ладошку, наполненную не успевшей стечь мочой. Девушка, чувствуя это, растопырит пальцы, и, потеряв опору, моча закапает вниз, растекаясь ровными кругами по уже успокоившейся поверхности. Брезгливо стряхнув с руки быстрым перебиранием пальчиков последние капельки, дренейка, обойдя свою лужу, вернётся к друзьям и будет старательно прятать свою ладошку за спиной, терпя противную влагу как вынужденную необходимость, как плату за тихое облегчение.
— Я пыталась, когда писала, слегка наклонять миску, чтобы струя тихонько стекала по стенкам, а не хлестала плашмя о звонкий металл, но я почти не видела, что творится у меня между ногами, и часто слишком сильно накренивала ёмкость, и моча выливалась через край, под меня, обливая копыта и руку. После этого я попробовала, присаживаясь писать, сильно разводить колени, и, держа миску двумя руками, прикладывала её прямо к… — Эйя смущённо закашлялась, — В общем, скрыла так свои прелести не только от стражников, но и от самой себя. Пустив струйку, я сидела некоторое время, вслушиваясь в еле слышное журчание, пока не почувствовала, как моя струя начала разбивать поверхность наполовину заполнившей миску мочи, и частые брызги оседали на моей коже, сливались во всё более крупные и тяжёлые капли, которые скользили по всей моей промежности, затекали назад и капали с попы, мне было так мокро! Когда я заканчивала писать, откладывала миску и проводила рукой по промежности, чтобы вытереться, моя ладонь сразу же становилась влажной, едва я прикасалась к коже! И мне оставалось только натянуть штаны, которые сразу же пропитывались моей мочой, неприятно тяжелели, комкались, мокрая ткань облепляла мне там всё и сильно натирала! — Эйю передёрнуло от воспоминаний об этих ощущениях. — И мне приходилось несколько дней, вплоть до банного дня, терпеть запах, исходивший от меня, это было ужасно! После этого я перестала экспериментировать, стала писать как раньше, на моё журчание снова, как пчёлы на цветы, слетались охранники, а я, стыдливо закрыв лицо руками, успокаивала себя тем, что хотя бы нечаянно не испачкаю свою кожу или одежду.
Но однажды случилось кое-что, что несколько смягчило моё пребывание здесь. Один раз я разговорилась с воргом надзирателя на одной из прогулок в тюремном дворе, всадник-орк заметил это и решил использовать меня для ордынских исследований. Почти все шаманы орды были распределены по конфликтным территориям, а я идеально подходила для продолжения их деятельности. Ордынцы ждали от меня полной покорности и исполнительности, и это было так — дренейка опустила голову. — Я делала всё, что мне приказывали.
Сначала меня выводили из столицы и вели в Перекрёсток Путей, где издалека показывали вольеры с животными, в которых содержались самые разные экзотические особи. Но, конечно же, самое большее значение имели волки. Каждый день я обращалась в волка, и меня подводили всё ближе и ближе к ним, пока животные не привыкли к моему приходу каждый день и к моему запаху. И потом меня начали отправлять внутрь загона, заставляли расспрашивать воргов об их жизни, повадках, и, что больше всего интересовало орков — как пробудить в них природную ярость, первородную свирепость, заставляющую их нестись в бой и разрывать врага на части. Орки считают волков одними из лучших помощников в боевом деле, и им было необходимо знать всё.
С того момента, как мне открыли доступ к загону, я стала писать только там. Я даже не пряталась за деревья или кустики, которых, впрочем, было немного, я присаживалась рядом с другими самками, мимо нас ходили самцы, но я совершенно их не стеснялась, ведь для воргов было неважно, как я писаю, для них это абсолютно естественно. А орки не смотрели за мной, так как боялись подходить в вольеру близко. Вокруг него почти всегда было пусто, это была территория шаманов, друидов и опытных охотников, только они безбоязненно контактировали с волками. Но так как обострился конфликт в Азшаре, на севере от Оргриммара, туда были отправлены основные силы, лучшие воины, Степи опустели, и я была всегда наедине с волками. Честно говоря, они меня сильно пугали своей свирепостью и маниакальным желанием рвать и кусать, но я была твёрдо убеждена, что это всё влияние орков, которые сами прокляты на вечную жажду крови, а настоящие инстинкты воргов не такие безжалостные.
Мне нравилось с ними общаться, я узнавала много нового для себя, но не для ордынцев. Я старалась по возможности пересказывать слова воргов не полностью, чтобы не дать врагу полностью овладеть волчьей силой, иногда перевирала слова. Ох, это всё, что я могла сделать в моём положении — дренейка корила себя за помощь орде. — Мне так стыдно! — она закрыла лицо руками и заплакала. Иэлли стала утешать её, что ничего большего она и не могла сделать. Успокоившись, Эйя продолжила:
— Общение с воргами стало моей отрадой, я была счастлива разговаривать хоть с кем-то, с орками я общалась только по необходимости, когда они расспрашивали меня обо всём, что я узнала. Иногда я молчала, и они меня били. А я, слабая трусиха, — глаза дренейки снова наполнились слезами, — сразу выкладывала им всё, не в силах больше терпеть боль.
Я стала проводить всё больше времени с воргами. Заметив это, орки стали сокращать мне доступ к вольеру, ограничивая моё время там до нескольких часов в день. И я с нетерпением ждала этих нескольких часов, скучая в своей камере. И, как я уже сказала, я стала писать только у воргов, потому что там просторно и спокойно. Иногда мне приходилось терпеть много часов, сидя в своей камере и ожидая, когда же снова меня отведут в вольер. Я невыносимо хотела писать, ходила по камере, стараясь не смотреть на миску, которая, по обыкновению, стояла в углу. Даже смотря в другую сторону, не видя миски, я ощущала запах её ржавчины вперемешку с терпким запахом застоявшейся мочи. Моей мочи, — дренейка покраснела. — Я чувствовала этот запах и вспоминала, как я ходила в эту миску, неудобно приседая не до конца, боясь дотронуться кожей до грязного металла. — Её слушательница сочувствующе закивала, понимая, каково было девушке, и, представив этот момент, поморщилась. — А извращенец-надзиратель всякий раз смотрел за мной, как я, с трудом удерживая равновесие, корячилась над маленькой миской, еле попадая в неё своей струёй, иногда писая в самый краешек, отчего струя разбиваясь об узкий ободок, разбрызгивалась в стороны, попадала на мою кожу, одежду и хвост, и меня передёргивало от омерзения! Я даже не видела что творится между моими ногами, я сидела, расставив копыта, но сжав коленки, и только приблизительно представляла, куда я своим телом направляю мочу, слыша только звон металла, отзывающегося на бьющую в него жидкость. Но я знала, что орк, стоящий по ту сторону решётки, видел всё! Я сидела к нему боком, и он видел мою неуклюжую позу, мою струю, бьющую как будто из-под хвоста, как у кошки (Эйя слабо улыбнулась, представляя, что она действительно со стороны была похожа на писающую кошку, только сидела она на корточках, а не на четвереньках), слушал журчание и злорадно смеялся, зная, как сильно меня это смущает! Все эти ужасные воспоминания заставляли меня терпеть дальше, лишь бы не испытывать этот стыд снова. И я была несказанно рада, когда, наконец, приходил надсмотрщик и позволял мне превратиться. Мочевой пузырь волка, конечно, больше моего, но всё же ненамного. К тому же он слегка растягивался к этому времени и побаливал, отчего ощущение нужды усиливалось, и я со всех ног бежала к воргам, стараясь не пролить по пути ни капельки, иначе бы я не выдержала издевательств тюремщиков! И хотя я понимала, что теперь мой мочевой пузырь не наполнен до краёв, он стал вместительнее, я смогу потерпеть ещё, быть может, целый час, но я неслась как угорелая. И, добежав до волков, ничего не объясняя, лишь пролаяв приветствие, я останавливалась, и, приседая, расставляла задние лапы, опиралась при этом на передние, и, наконец-то, пиииисала! — Эйя растянула последнее слово с наслаждением, сладко закрыв глаза, вспоминая то блаженство, которое охватывало её в те моменты. Она замолкла, не найдя слов, чтобы поведать подруге, какую божественную лёгкость она испытала, почувствовав, как вместе с мочой выливаются их неё боль, напряжение и тяжесть, стягивавшие низ живота, не дававшие расслабиться ни на секунду, грозя девушке потерять контроль и описаться. Но она дотерпела! Она добежала до вольера и облегчилась, и была несказанно счастлива! Как следует увлажнив сухую степную землю под собой, она почувствовала первозданную пустоту внутри себя, и с радостью продолжила общение с волками.
— И так происходило не раз, — грустно заметила шаманка.
Иэлли узнала, что шаманка давно думала о побеге. Как только её тюремный режим стабилизировался (система «камера — вольер», расписанная по часам), дренейка поняла, что сбежать будет несложно — орки не ожидают такой смелости от девушки и не утруждают себя присмотром за ней (да и сам Перекрёсток Путей пустынен, в военное время все пути соединяются только в Оргриммаре), но она боялась следующего этапа — возвращения. Она могла бы добежать по пересечённой пустынной местности до Кабестана, оттуда — в нейтральную Пиратскую Бухту, где легко можно будет найти альянсовцев. Но гоблины — продажные твари, за мешочек монет они схватят и сдадут дренейку ещё в Кабестане. Гораздо более близок путь в Ясеневый лес, к Заставе Среброкрылых, которого Эйя очень боялась, вспоминая те самые места, в которых она была поймана. (Специально для CF — candyfoto.com) Иэлли, которая с самого начала истории думала над тем, как вызволить невинную девушку из плена, с радостью ухватилась за этот вариант, обнадёжив Эйю в успехе. Девушки решили, что вдвоём они непременно пересекут границу; если выйдут ближе к ночи, то, когда они подойдут к Заставе Мор’шан, что охраняет границу с Ясеневым Лесом, наступит ночь, которая сокроет беглянок под своим покровом. Проблема заключалась в том, что шаманку приводят в Перекрёсток Путей на несколько часов днём, и уводят в камеру задолго до наступления ночи. Эйя просила, чтобы Иэлли, пользуясь своими особыми полномочиями, дарованными ей Даэль, продлила срок до вечера, но Иэлли возразила, что, во-первых, это будет очень сложно выбить, а, во-вторых, утруднится сам побег, ведь он состоится в самом конце дня, когда шаманка должна будет вернуться в Оргриммар. Заметив, что дренейка не прибыла вовремя, стражи поднимут тревогу. Иэлли предложила перенести само посещение вольера на поздний вечер, и, отключив охранника и укрыв тело, сразу сбежать. В Оргриммаре побег заметят только через несколько часов, и у девушек будет очень много времени, и останется единственная трудность — неслышно пройти Заставу Мор’шан. Лицо Эйи засветилось от счастья, она уже начала чувствовать запах приближающейся свободы. Такая же счастливая Иэлли, уверенная в плане, скоро покинула шаманку, убежав к начальнику тюрьмы перераспределять её график на следующий день.
Только на следующий день, проснувшись утром, Эйя поняла, что они упустили одну очень важную (для Эйи) деталь — если девушки сбегут почти сразу после того, как прибудут в Перекрёсток Путей, то… когда она успеет пописать? Дренейка с момента пробуждения чувствовала напряжение в мочевом пузыре, усиленное внутренним волнением в связи с предстоящим побегом, успех которого дарует ей свободу, а провал -… Эйя дрожала каждый раз, когда вспоминала известные ей виды ордынских казней. Она снова и снова прокручивала в голове возможные варианты событий, а между трясущимися ногами девушки булькала пока ещё маленькая, но уже доставлявшая неудобство водяная бомбочка. Эйя, позавтракав принесённой скудной едой, даже не притронулась к кружке воды, опасаясь, что холодная жидкость быстро проскочит через её почки и уже через час будет сильно проситься наружу.
Приближался вечер, писать хотелось всё сильнее. Дренейка одновременно страдала от сильных жажды и малой нужды. Так и не решившись выпить воды, она, как назло, чувствовала, как всё чаще моча подкатывает к выходному отверстию, мечтая брызнуть, неважно куда, хоть в штаны хозяйке, и только невероятное самообладание, а ещё две вцепленные в промежность руки, надавливающие пальцами на дырочку, не давали девушке описаться. Примерно раз в полчаса дренейка думала о том, что готова, несмотря на все свои страхи, присесть над миской, но понимала, что если она сейчас пописает, это привлечёт внимание охранников, которые не слышали её облегчения уже много недель. Вряд ли они сообразили, что девушка писает в вольере, скорее решили, что она усаживается в углу камеры и, наклонясь всем телом, пускает струю на каменную стену (хотя Эйя давно ещё отсекла эту мысль, поскольку струя сильно рикошетит от стены на её попу и бёдра).
В какой-то момент, когда отчаявшаяся Эйя, семеня маленькими шажками от стены к стене, думала, что больше не вытерпит, и, несмотря ни на что, прямо сейчас, срочно, присядет, дверь камеры распахнулась. Перед девушкой, как обычно, стоял надсмотрщик, всегда сопровождавший её до Перекрёстка Путей. Эйя по негласной команде превратилась в волчицу, и почувствовала, как растянулись стенки её мочевого пузыря, и девушке сыграла на руку волчья анатомия — полегчавший пузырь теперь лишь слегка вдавливался в крепкий пресс, а не плющился под собственной тяжестью в обычном теле дренейки, пытаясь выдавить мочу из уретры. Как обычно, орк надел на шею волчицы ошейник, перевёл через тюремный двор, дойдя до стойла с воргами, уселся на своего косматого чёрного волка, и все трое помчались к Перекрёстку Путей. И шаманка поняла, что облегчение было лишь временным. От бега её пузырь стал подпрыгивать, ударяясь об твёрдый живот. Ей очень нужно было остановиться, успокоить бешено плещущуюся мочу, но орк, не жалея всё сильнее подгибающую задние лапы волчицу, дергал ошейник, и она послушно бежала, раскрыв пасть и часто-часто дыша. Единственное, что она могла сделать, чтобы помочь себе терпеть — это с силой поджать хвост, помогая маленькой дырочке держаться закрытой.
Перекрёсток Путей был предсказуемо безлюден. Даже учителя профессий, которые обычно засиживались тут допоздна, отбыли в столицу. У вольера прибывших уже ожидала Иэлли. Едва шаманка с надзирателем приблизились, она сообщила, что здесь орк может быть свободен. Всадник насмешливо посмотрел на дренейку сверху вниз: заподозрив неладное, он отказался оставлять двух дренеек наедине, желая лично следить за шаманкой всё назначенное время. Эйя, получив минутную передышку, уселась на землю; она почувствовала, как согретая последними лучами закатывающегося солнца травка передаёт тепло её промежности. Она старалась как можно сильней упереться в землю, заткнуть свою дырочку жёсткой степной травой, не оставив моче ни малейшей щёлочки, откуда можно было бы брызнуть. Её острый волчий нюх уловил букет запахов, исходящих из вольера — более терпкой и противной мочи самцов, и, помягче и ароматнее, мочи самок. И, как назло, в такой тяжёлый для шаманки момент, она услышала журчание — какой-то ворг интенсивно отливал, звук был сильным (хотя и не настолько, чтобы быть услышанным переругивающимися Иэлли и орком, пытавшимся выяснить, чьё право присматривать за шаманкой главнее). Эйя, с содроганием вслушиваясь, боясь, что сейчас из неё самой польётся такой же поток, представляла волка, который, долго терпев (видимо, ему не давала отлучиться грызня за лидерство, которую постоянно устраивали ворги), наконец, получил возможность отойти на помеченное им пространство, задрал дрожащую лапу и выпустил непривычно мощную струю, с трудом пробивающуюся через узкую уретру. Но, подумала Эйя, вряд ли это писает самец, ведь терпеть — не в правилах свободонравных воргов. Скорее всего, это самка, захотевшая писать, зашла на территорию своего партнёра (чтобы не стеснять не своих самцов), и, присев, пописала широкой женской струёй. Когда журчание стихло, Эйя поняла, что всё это время продолжала, работая на орду, изучать и анализировать повадки вверенных ей животных. Почувствовав отвращение ко всему, чем она вынуждена заниматься в ордынском плену, она резко встала на все четыре лапы, готовая ко всему. Мочевой пузырь всколыхнулся, но шаманка мужественно проигнорировала это. Иэлли, поняв по взгляду подруги, что время настало, приготовилась к произнесению заклинания. Установив глазной контакт с орком, она применила на него заклинание контроля над разумом, и, оказавшись в его голове, заставила потянуть поводья ездового ворга и отойти на другой край поселения. Взглядом следуя за орком, Иэлли наклонилась к шаманке и расстегнула ремень ошейника. Девушки были готовы бежать. Оставив непонимающего надзирателя в вигваме портного, они со всех ног бросились на север, к Ясеневому лесу. К этому времени солнце уже зашло, и Степи быстро погрузились в темноту.
Иэлли предусмотрительно взяла с собой слабое зелье ускорения, чтобы не отставать от стремительной волчицы. Но вышло наоборот — она постоянно оказывалась впереди, а тяжело дышащей волчице приходилось её догонять. Иэлли слишком поздно поняла, что не дала возможности подруге пописать «на дорожку». Постоянно оборачиваясь, она с состраданием смотрела, как мучается волчица, бежит, не изгибаясь, как обычно, всем телом, с силой отталкиваясь попеременно передней и задней парами лап от земли, а выпрямив спину и быстро перебирая негнущимися от напряжения лапами. Между задними лапами был просунут пушистый хвост, который не столько помогал терпеть, сколько выдавал отчаяние волчицы, был криком скрытой за мохнатым телом девичьей души «Я сейчас описаюсь!!!». Слегка сбавив темп, Иэлли поравнялась с шаманкой и зашептала:
— Потерпи ещё чуть-чуть, Эйя. Фелвуд совсем близко, там мы спрячемся в кустиках и передохнём.