Тогда она с лавки прыгнула на суфлёрскую будку, а с неё на сцену. Куклы схватили ее, начали обнимать, целовать, щипать за попу, гладить под юбочкой… Только связанная девочка не могла разделить общее веселье. По ее ляжкам медленно текли крупные скользкие капли, а дырочка едва заметно дрожала. Зрители были растроганы. Одна кормилица даже прослезилась. Один пожарный плакал навзрыд.
Только мальчишки на задних скамейках сердились и топали ногами:
— Довольно лизаться, не маленькие, продолжайте представление!
Они надеялись, что смогут закончить свои карманные делишки, когда Арлекин снова вставит свое длинное хозяйство в щелку кудрявой девочки.
Услышав весь этот шум, из-за сцены высунулся человек, такой страшный с виду, что можно было окоченеть от ужаса при одном взгляде на него. Густая нечёсаная борода его волочилась по полу, выпученные глаза вращались, огромный рот лязгал зубами, будто это был не человек, а крокодил. В одной руке он держал семихвостую плётку, а в другой свою здоровенную красную елду.
Это был хозяин кукольного театра, доктор кукольных наук синьор Карабас Барабас. Барабасом его прозвали женщины. Точнее не его, а огромную, нечеловеческих размеров дубину, болтающуюся между ногами. Это тешило больное самолюбие Карабаса, и он с радостью присовокупил к своему имени имя своей штуковины.
— Га-га-га, гу-гу-гу! — заревел он на Буратину. — Так это ты помешала представлению моей прекрасной комедии?
Выпустив огромный член из рук, он схватил Буратину, отнёс в кладовую театра и повесил на гвоздь. Вернувшись, погрозил куклам семихвостой плёткой, чтобы они продолжали представление.
Куклы кое-как закончили комедию, «Мальвина» кончила ровно на тридцать третьем погружении, занавес закрылся, зрители разошлись. Доктор кукольных наук синьор Карабас Барабас пошёл на кухню ужинать. Сунув нижнюю часть бороды в карман, чтобы не мешала, он сел перед очагом, где на вертеле жарились целый кролик и два цыплёнка. Помуслив пальцы, он потрогал жаркое, и оно показалось ему сырым. В очаге было мало дров. Тогда он три раза хлопнул в ладоши. Вбежали Арлекин и Пьеро.
— Принесите-ка мне эту бездельницу Буратину, — сказал синьор Карабас Барабас. — Она сделана из сухого дерева, я ее подкину в огонь, моё жаркое живо зажарится.
Хозяин кукольного театра не догадывался, как сильно он ошибается, и какая на самом деле Буратина мокренькая. Арлекин и Пьеро упали на колени, умоляли пощадить несчастную девочку.
— А где моя плётка? — закричал Карабас Барабас, перебирая свое массивное хозяйство.
Они, рыдая, пошли в кладовую, сняли с гвоздя Буратину, приволокли на кухню и бросили на пол у решётки очага. Синьор Карабас Барабас, страшно сопя носом, мешал кочергой угли. Вдруг глаза его налились кровью, нос, затем всё лицо собралось поперечными морщинами. Должно быть, ему в ноздри попал кусочек угля.
— Аап… аап… аап… — завыл Карабас Барабас, закатывая глаза, — аап-чхи!..
И он чихнул так, что пепел поднялся столбом в очаге, а крупное его хозяйство, совершив большую дугу в воздухе, ударило головкой по заднице. Когда доктор кукольных наук начинал чихать, то уже не мог остановиться и чихал пятьдесят, а иногда и сто раз подряд. От такого необыкновенного чихания он обессиливал и становился добрее.
Пьеро украдкой шепнул Буратине:
— Попробуй с ним заговорить между чиханьем…
— Аап-чхи! Аап-чхи! — Карабас Барабас забирал разинутым ртом воздух и с треском чихал, тряся башкой и топая ногами. Его пенис начинал наливаться силой, и уже не летал, как обезумевший дракон, лишь мерно покачивался.
На кухне всё тряслось, дребезжали стёкла, качались сковороды и кастрюли на гвоздях. Буратина подошла к нему хитрой кошкой, и, сплюнув на свои ладошки, принялась водить ими по длинному стволу. Она с трепетом отмечала, что эта дубина еще больше, чем у Шушары. Но в этот раз девочка была спокойна, потому что такой монстр абсолютно точно не влезет в нее, разве что помнет хорошенько маленький клиторок. Она водила по теплой поверхности своим шустрым язычком, от чего ствол раздувало еще больше. Карабас продолжал чихать, а между этими чиханьями Буратина начала подвывать жалобным тоненьким голоском:
— Бедная я, несчастная, никому-то меня не жалко!
— Перестань реветь! — крикнул Карабас. — И продолжай облизывать Барабаса… Аап-чхи!
— Будьте здоровы, синьор, — всхлипнула Буратина, на секунду отрываясь, ладошками продолжая охаживать толстый орган.
— Спасибо… А что — родители у тебя живы? Аап-чхи!
— У меня никогда, никогда не было мамы, синьор. Ах, я несчастная! — И Буратина закричала так пронзительно, что в ушах Карабаса Барабаса стало колоть, как иголкой.
Он затопал подошвами, и тяжелой рукой прислонил девочку к члену, затыкая ей рот могучей плотью.
— Перестань визжать, говорю тебе!.. Аап-чхи! А что — отец у тебя жив?
— Мой бедный отец ещё жив, синьор.
— Воображаю, каково будет узнать твоему отцу, что я на тебе изжарил кролика и двух цыплят, после того как ты своим маленьким язычком и гладкими ладошками, как следует, отполировала крошку Барабаса… Аап-чхи!
Щелка Буратины отчаянно пульсировала от слов этого злого человека. Ах, если бы только была поменьше эта величественная громадина, вот тогда она бы показала ему, как нужно на самом деле полировать такие замечательные члены.
— Мой бедный отец всё равно скоро умрёт от голода и холода. Я его единственная опора в старости. Пожалейте, отпустите меня, синьор.
— Десять тысяч чертей! — заорал Карабас Барабас. — Ни о какой жалости не может быть и речи. Кролик и цыплята должны быть зажарены. Заканчивай скорее свои ласки, и как только первая белая струя вырвется наружу, сразу полезай в очаг.
— Синьор, я не могу этого сделать.
— Почему? — спросил Карабас Барабас только для того, чтобы Буратина продолжала ласкать и разговаривать, а не визжала в уши.
— Синьор, я уже пробовала однажды сунуть нос в очаг и только проткнула в нем дырку, а потом злой крыс Шушара тоже проткнул дырку, но уже мою, а потом…
— Что за вздор! — Перебил ее Карабас Барабас. — Какой еще, к чертям собачьим, крыс? Ка..
Он осекся на полуслове. Глаза его стали сосредоточенными и цепкими.
— Как ты могла носом проткнуть в очаге дырку?
— Потому, синьор, что очаг и котелок над огнём были нарисованы на куске старого холста.
— Аап-чхи! — чихнул Карабас Барабас с таким шумом, что Пьеро отлетел налево. Арлекин — направо, а Буратина завертелась волчком.
— Где ты видела очаг, и огонь, и котелок нарисованными на куске холста?
— В каморке моего папы Карло.
— Твой отец — Карло! — Карабас вскочил со стула, взмахнул руками, борода его разлетелась, а из натертого старательными ладошками Буратины орудия начали вылетать тугие мощные струи. — Так, значит, это в каморке старого Карло находится потайная…
Он не договорил, потому что от нестерпимо приятного ощущения все лицо его перекосило, и он плюхнулся в кресло, и так сидел некоторое время, глядя выпученными глазами на погасающий огонь. А под свисающим Барабасом образовалась лужица мутной жидкости.
— Хорошо, — сказал он наконец, — я поужинаю недожаренным кроликом и сырыми цыплятами. Я тебе дарю жизнь, Буратина. Мало того…
Он залез под бороду в жилетный карман, вытащил пять золотых монет и протянул их Буратине:
— Мало того… Возьми эти деньги и отнеси их Карло. Кланяйся и скажи, что я прошу его ни в коем случае не умирать от голода и холода и самое главное — не уезжать из его каморки, где находится очаг, нарисованный на куске старого холста. Ступай, выспись и утром пораньше беги домой.
Буратина положила пять золотых монет в карман и ответила с вежливым поклоном, от чего из-под ее короткой юбочки выглянула юная попка и, окончательно промокшая, щелка.
— Благодарю вас, синьор. Вы не могли доверить деньги в более надёжные руки…
Арлекин и Пьеро отвели Буратину в кукольную спальню, где куклы опять начали обнимать, целовать, толкать, щипать и ласкать Буратину, так непонятно избежавшую страшной гибели в очаге.
Старые часы пробили полночь. Спальню наполнил звук десятков сопящих носиков. Прижав к груди черноволосую девочку с пышными ресницами, Буратинка, удовлетворенная и уставшая, глядела в потолок, размышляя о том, что сказал Карабас. Она тихонько прошептала себе под длинный нос: