Ма зовет с кухни, говорит, еда уже на столе. Мы поднимаемся и идем, по дороге звоню Крысе и говорю, что задержусь еще на часок.
Давно мы так не сидели. Стол ломится, ну и бутылки, ясное дело, его не портят. Папик наливает Ма вина, а нам с ним — водочки. Кристалловскую принес, молодец. Мясо дымится со сковороды, красота. Ма и салатик какой-то сотворить успела, в общем, сидим, как в ресторане.
Па говорит тост за то, чтобы все получилось. Он у меня такой, никогда без тостов не пьет. Они чокаются с Ма и со мной, потом мы едим, и Ма спрашивает у Папика, как прошли переговоры. Он какую-то пургу гонит про директора, как они там поладили, ну, не сразу, конечно, но нашлись какие-то общие знакомые, туда-сюда, в общем, работу получил.
Ма радуется. На нее вино всегда так действует, один глоток — и готова. Разрумянилась, глаза блестят, смотрит на Папика по-хорошему, так, что шубы уже не нужны. Давно так не смотрела. Да я на месте Папика по пять раз в месяц на работу устраивался бы, чтобы Крыса на меня так смотрела. Правда, она и так меня любит. По крайней мере, говорит… Позвать ее, что ли, думаю… Потом смотрю на предков и понимаю, что им не то, что Крыса, а и сам я — помеха.
Ну, нет, думаю. Еще по одной мы все-таки накатим. Только потом я вас, голубки, оставлю.
Папик разливает. Очередь тоста — за Ма. Она тосты говорить не умеет, тушуется, как корова в голубятне, бормочет что-то про деньги, конечно. Они выпивают, а мне приходится тянуться к ним, чтобы чокнуться. Забыли, сукины дети… Как по врачам водить — не забывают, а как посидеть по человечески — так им, вроде, никто и не нужен, начиная с меня…
И опять Папик начинает петь песню про своего директора, и как они там поладили. Ма ушки развесила, сидит румяная, видно — боится счастью поверить. Тоже мне, счастье, бля… Лучше бы со мной чокнулись нормально, по-взрослому.
Папик наливает по третьей, моя очередь тост говорить… Ну, думаю, сейчас я вам загну, голубки… И вспоминаю про все сразу. Тут тебе и первая ангина, и книжка на ночь, и песенка поутру, и зоопарк, и цирк, и планетарий, и то, как я потерялся в Сочи среди чьих-то ног, и первая двойка, и ночное страшилище, и Крыса, будь она неладна… Сейчас я им скажу…
— За твою работу… — зачем-то говорю я, подняв рюмку.
Ма улыбается мне, и я понимаю, что угадал. Папик сутулится, вздыхает и выпивает. В конце концов, тост как тост, само вырвалось. Волосы на голове поднимаются дыбом в том месте, где Папик их гладил, я понимаю, что водка начала действовать. Начинаю злиться, сам не понимаю на что, встаю и ухожу. У меня под диваном — еще бутылка такой же «кристалловской», ну их на фиг, этих предков.
По дороге звоню Крысе и говорю, чтобы приезжала сама. Она отказывается, потому что боится Ма. Тогда я говорю, что задержусь еще на часок и иду в свой закуток пить водку.
Втыкаю наушники на полную, наливаю полстакана и начинаю тащиться. Делаю вид, что мне и дела нет до всех этих раскладов. Они там на кухне сидят, едят что-то, выпивают. Разговаривают, наверное. Понятно, о чем.
Выпиваю полстакана, потом еще полстакана, в общем, вертолет уже на подходе, понимаю, что пора закусить, чтобы потомбыло чем блевать… Иду на кухню, надеюсь еще по тосту пропустить заодно с ними… Куда там! На кухне пусто, только моя тарелка полна еды. Мясо еще дымится, как бычок в пепельнице. Понимаю вдруг, что есть не хочу. Вертолет уже рядом с головой, скоро начнет стрелять по наземным целям…
Возвращаюсь к себе, по дороге заглядываю в комнату. Так и есть — продолжают о чем-то пиздеть мои ненаглядные, хоть бы кто в сторону двери посмотрел. О чем? А то непонятно…
У себя наливаю еще полстакана, ставлю папиковских зепеллинов и врубаю на полную в наушниках… Наливаю еще полстакана… Позвонил бы Крысе, но жаль останавливать кассету — хорошо пошла…
Жалко, Интернета нет, говорят, по нему хорошо пьяным ползать, всегда есть с кем пообщаться…
Да какой тут, в жопу, Интернет… Недавно еще на гречневой каше… А, я об этом уже говорил…
Короче, сижу, выпиваю… Потом взял старый альбом с фотками — полистать.
Одно расстройство, конечно… Ма такая молодая там, красивая лялька, я бы за такой и сам не дурак приударить… И Папик ничего себе, без лысины еще. Сидит с гитарой у костра, Ма сзади его обнимает, в глазах — искры… Или показалось… Шут его знает, как говорит Папик…
Ма добивалась Папика два года. А он, кобель хренов, упирался, натурально… Только когда я уже зашевелился, он уступил. И ничего. Лет пять жили хорошо, говорят… Еще бы не хорошо, если Папик сразу в какую-то контору подался бабки зарабатывать… И было бы, наверное, хорошо, но переклинило его на своих песенках, работу бросил, машину запустил, выпивает помаленьку… Какое тут, в жопу, счастье… Я их теперь понимаю… А Ма, конечно, ходит, в соплях путается. На песни ей давно уже насрать, да оно и понятно, когда гречневую кашу… Да, я уже говорил об этом…
Ну, а у Папика своих соплей навалом. Он у меня поэт, всю жизнь в мальчишках проходил и вырасти так и не собрался… А Ма, похоже, с пеленок во взрослых ходит… Как они вообще живут?..
А они там, похоже, любовью занялись, предки ненаглядные… Того гляди, сестренку мне сейчас сделают. Ма стонет знатно, не так, как Крыса… Та только попискивает, а Ма уж как заведет свой патефон, так чертям тошно станет… Надо же… Давно уже не трахались… И мне вздрочнуть, что ли… А почему нет? Вот и картинка хорошая, говорят, в Интернете таких навалом…
Вот только еще полстакана, позвонить Крысе, что не приеду сегодня, и отлить, глянув по дороге в их комнату…
Полстакана, звонок, отливаю, прохожу мимо…
Ма стоит посреди комнаты, большая, голая, грудастая и жопастая… Как скифская баба. А Папик при ней — как княжеский дружинник из плена — стоит на коленях, обнял, шепчет что-то… Давно не виделись, бля… Кажется, плачет даже родитель мой, горемыка. А Ма над ним, вечная, страшная, стоит себе молча… Вот такая картинка…