Тут меня и сковала приятная истома, спускаю глубоко матери, а её уже тоже сковало и трясти начало, словно в конвульсиях, она уже не стонет а тихо подвывает, а пи*да так дергаться начала, и сжимать мою посявку, что словно сдаивала семя мое. С четверть часа мать выла и тряслась подо мной, словно скопившиеся за три года её воздержания сладостные моменты, теперь наружу вырвались, а следующие четверть часа пи*да матери сокращалась на моей посявке.
— Ты только не кому по хутору не сказывай, что я тебя к себе подпустила – просит мать, как только у неё голос пробился, от тяжелого дыхания, а сама меня руками обласкивает, в лицо целует, к губам моим припадает — а я за это, как спать будем ложиться, к тебе буду приходить, как баба к мужику.
Мать потом после того как я с нее встал сразу подхватилась, говорит, легкость прямо во всем теле у неё образовалась а по низу живота сладость разлилась. Правда в тот же день вечером ко мне на кровать не пришла, уже насытившаяся была, а вот со следующего дня, я уже без подштанников спал, потому, как рядом голая мать спала. Иногда до полуночи ебались пока она обессиленная не отключалась от сладости.
— А ты что думал в войну и после войны, бабы бросили ебаться, потому что мужиков не было – уже обращался Петрович ко мне – куды там, природа их бабская заставляла их утешение искать в сыновьях своих. Именно на подростков и пал тот камень, удовлетворять своих матерей, теток и сестер старших, а иногда и младшим перепадало. За все конечно не ручаюсь, но там, где баба была в соку и рядом подросток с более менее посявкой, это уж к бабки не ходи, ебались. А брюхатили и рожали – это только ленивые. Я мать свою ебал до самого конца её бабьего века и не разу не обрюхатил, а тетке Зинке вдул, та сразу запузатила.