Он доктор. Стоматолог. А я — его клиентка. Мне 25, а он на 8 лет с половиной лет старше. То есть ему 34. Я замужем. Он женат. Наверное, он любит свою жену. А я, наверное, люблю своего мужа. И он всегда мне нравился. Стоматолог.
Он хороший врач — опытный и порядочный. Но у меня неважные зубы, и его мастерство и добросовестность отступают перед моим упорным кариесом. Раньше, до него, состояние зубов и очевидные в зеркале перспективы меня неизменно огорчали, но теперь это же стало давать мне повод для частых визитов к нему — чаще, чем стандартные два раза в год. С одной стороны, хочется сохранить красивые зубы; с другой, каждая выпавшая пломба доставляет мне почти радость. Но это случается редко, потому что он всегда понимает, что надо делать в моём случае. По крайней мере, мне так кажется.
Я всегда собираюсь с духом перед встречей с ним. У меня не бегут мурашки по коже от мерзких звуков зубоврачебной установки — бормашины, как её до сих пор презрительно называют в боязливом народе. Дело спасения зуба вообще оставляет меня почти равнодушной; я об этом не думаю. Но всякий раз, когда я ступаю в длинный коридор, ведущий из пункта А в пункт В, тут же предательски начинает своё ползучее шествие — откуда-то из тайных недр брюшной полости и вдаль по всему моему нутру — невесть где до этого затаившийся колюче-мятный холод. За секунду до встречи, когда я невесомо поворачиваю ручку двери с надписью «Стоматолог», он с рёвом взмывает, выбивая сердце с насиженного места и грозя пробить черепную коробку. Переступая порог, я перевожу дыхание и превращаюсь в глаза и уши. Я прячусь за ироничными ответами и насмешливым взглядом, отчаянно пытаясь заглянуть в его огромные серые глаза. Чтобы узнать о нём хоть что-то ещё. Так, чтобы он ничего не заметил.
Он почти никогда о себе не говорит. Я же рассказываю ему о себе только для того, чтобы он что-то ответил, и тогда можно было бы с новой силой запустить чувственно-мыслительный станок, вновь и вновь переставляя элементы головоломки его образа, скрупулёзно проверяя их на точность и выпиливая недостающие.
Я подозреваю, что всё это не очень нормально. Но мне нравится эта игра: знать о нём больше, почти ни о чём не спрашивая. Мне нравятся звуки душевного хруста, который мэтры моего призвания — психологии — называют одержимостью и в котором не видят ничего общего со здоровым чувством любви. Я называю её «моё маленькое увлечение». И прекращать эту игру не собираюсь. Хотя и не могу определить, зачем мне это.
Я вычисляла его машину на стоянке у медицинского центра, ориентируясь по своему представлению о его вкусах, доходах и обстоятельствах жизни. Когда он поменял машину, я это заметила. Я быстро сообразила, что у него нет детей и что для него это больной вопрос, но не могла узнать наверняка причину бездетности. Я знала, что у него две собаки; об этом, впрочем, догадаться было нетрудно, потому что их портрет-дуэт размером 15х21 висит над его рабочим столом. И не нужно было обладать способностью тонко разбираться в мужиках (а чего в них разбираться-то?), чтобы понять: для женщин он просто мёдом намазан. Я не ем мёд, но это ничего не меняет.
В темноте ты мягко толкаешь меня, и я падаю спиной на что-то, чему сегодня назначена роль любодейского ложа. Ты садишься на пол рядом и целуешь мне ноги. Пальчики, ступня, пятка. Лодыжка. Икра. Колено. Губы медленно перебираются по бедру, нежно касаясь кожи. Шаг, шаг, шаг. Ты застываешь на секунду и словно неожиданно для себя слышишь запах женского лона. Неподражаемый. Тонкий. Кисло-сладкий. Неописуемый. Жаль, что ничего не видно. Протягиваешь руку и включаешь бледный свет — какое счастье, что рядом лампа. Видишь то, что многие мужчины считают весьма изысканным видом. При своей полной «натуральности» мне сложно сказать, насколько это действительно красиво, но мне нравится, какое впечатление я произвожу на тебя с такой стороны. Я твоя госпожа. Ты мой добровольный раб. Ты скользишь взглядом по кудряшкам цвета пепла — я естественная блондинка. Ты смотришь, как набухшая розовая плоть пульсирует и истекает соком. Она хочет тебя. Она тебя зовёт. Язычком, язычком, милый. Лизни. Полижи меня. Вот так. Вот так, мой сладкий. Ещё. Ещё. Клитор. Вылижи всё, как кошка вылизывает котёнка. О-о-о! Помоги себе руками. Нежно. Погладь меня. Ещё погладь. Боже, как приятно. У тебя такие аккуратные, мягкие, ухоженные, приятные руки — рабочий инструмент. Раздвинь пальцами мои дольки и вылижи всё как следует. Ещё, ещё, я увлажняюсь всё больше. Я вся исхожу на эту сладострастную влагу. Введи в меня палец. Ещё. Теперь не лижи. Отодвинься и посмотри, как я выгляжу. Подключи вторую руку. Гладь меня. Мастурбируй. Я тебе нравлюсь? Мне нравится, что ты смотришь. О, что ты делаешь? Ты меня мучаешь? — так сладко, так сладко. Поцелуй. Ещё, ещё целуй. Вылижи мне попку. Введи в неё палец и лижи меня, лижи, лижи, ещё и ещё. Соси меня, пей, целуй. Так хорошо не бывает. Как же ты это делаешь:Ещё! Ещё! Быстрее! Внутри меня что-то судорожно сокращается и гонит тело крутыми волнами. Кажется, я кричу. Не помню. Хватаю тебя за голову и погружаю в себя — глубже, глубже: ещё лижи! Ещё! Ещё! О-о-о!
У меня тоже не было детей, и для меня это тоже был больной вопрос. У меня за плечами остался аборт, год тяжёлой депрессии и попытка суицида (он об этом не знает) — возможно, у меня хрупкая психика (об этом он тоже не знает). Потом, наладив гарантированную личную жизнь, я развернула борьбу под лозунгом «Нет бесплодию!»; эту битву я выиграла — возможно, здесь мне просто повезло чуть больше, чем другим. Я родила в срок здорового крепкого мальчика, самым естественным образом стянувшего с окружающего мира на себя всё, что могло представлять для меня в том хоть какую-то ценность. Через полгода у меня раскололся очередной зуб. С немалым удивлением, облегчением и даже радостью поняла, что телефон очаровательного своего стоматолога забыла. Можно было пойти к другому врачу — ближе к дому, в более удобное время. Через пару часов осознала, что ищу старую записную книжку — куда года три назад записывала его координаты, когда так же раскололся зуб и верная подруга рекомендовала умелого и совестливого дантиста.
С каждым шагом на пути из пункта В в пункт А предатель-холод тренировано теплел и мягчел. Покладисто сворачивал свои щупальца и убирался невесть куда, освобождая пространство некой смутной маете, от которой обжигающая кровь приливала одновременно ко всем местам и два слога имени стучались в виски не хуже настырного дятла.
Я склоняюсь к мысли, что его брачные отношения не зарегистрированы, что они не первые и наверняка не последние, что его жена (или он считает её подругой?) женственна, обладает развитым вкусом и вообще «художественная натура», но наверняка не умеет готовить и не любит заниматься уборкой. Я знаю, что он добрый и внимательный, сентиментальный и очень самолюбивый. Что в детстве, наверное, дружил с девочками. Что в женском обществе чувствует себя, как рыба в воде. Что искренне любит женщин (гинофил, — сказала бы я) и испытывает перед ними какой-то неосознанный внутренний трепет. Но это не мешает ему привычно-разборчиво сортировать тех, что плывут в руки, даже при богатом улове. Я вижу внутренним оком, что супружеская измена и вообще полигамия во всех её проявлениях не чужда ему. При том, что он вроде как верующий. И я никогда не забываю, что на самом деле почти ничего о нём не знаю, а могу только догадываться и лишь интуитивно полагать, где — правда, а где — нет.
Странно, почему-то пересохли губы. Безвыходно облизала — пламенным неуёмным языком своим. Надо что-то делать. Да. Ты работаешь один, без сестры, и это хорошо — она бы меня смущала. И медицинский кабинет вообще малоприспособлен для прелюбодеяний, но сейчас это не важно. И хорошо, что ты любишь свободную спортивную одежду: твои джинсы так легко расстегнулись, не пришлось ни мне выламывать пальцы, ни тебе имитировать аполлоновский торс. И свитер довольно короткий, не мешает. Очень функциональный свитер. Раз-два. Лёгкое движение руки — и пали, поначалу зацепившись, последние тонкие преграды. Тебе жена бельё покупает? Посмотри мне в глаза, пожалуйста. Ты же хочешь меня, ты же хочешь, ты хочешь, хочешь:И я хочу. И я вбираю тебя — медленно, ласково, дюйм за дюймом. Ты такой большой, что сразу весь не помещаешься — тут же утыкаешься мне в горло, и приходится исхитряться, приноравливаться. Вперёд-вперёд-назад, вперёд-вперёд-назад. И слепой язык мой бежит по кругу, и облизывает то, чего так долго и безнадёжно желал. Твой член, и без того боеготовый, летит ещё дальше вверх так мощно, что задирает мне голову. Осторожно, я могу укусить ненароком. Чувствую, ты готов взорваться. Я двумя пальцами пережимаю тебе основание (не торопись, не спеши, лучше медленно); я ещё не знаю, как тебе больше нравится, я полагаюсь на свою интуицию. И ты отступаешь, чтобы через мгновение напасть с новой силой.
Такой сильный крепкий член — и рядом же такие нежные, беззащитные яички. Я провожу по ним мизинцем, я беру их в ладошки, я перебираю их, словно чётки, в ловких тонких пальчиках. Подожди, подожди, дай и я тебя легонько помучаю. Это совсем не больно, это мука предвкушения. Изнывай, изнывай, мой хороший. Я то целую тебя, то облизываю шальным и блудливым языком своим, то плотно обхватываю губами, то провожу кончиком плутовского и изворотливого языка своего по уздечке, то пускаю его, безумного, галопом вдоль по венчику. И ты, который только что чуть касался моих волос, легонько их поглаживал, вдруг до боли сжимаешь мою голову двумя руками и уже не оставляешь мне никакой свободы действий. Ещё, ещё, ёщё, быстрее, быстрее, быстрее! Во рту у меня появляется тонкий, с неуловимой горчинкой привкус, а ты не можешь остановиться, ты уже ничего не понимаешь, не слышишь, не видишь, ты хрипишь нечленораздельно, и в рот мне устремляется вязкий тяжёлый горький фонтан твоего семени. Которое я и глотаю.
Я не просто его постоянная клиентка. Я ему верная прихожанка. Такая паства, как я, облегчает пастору его задачи и помогает чувствовать себя ещё более хорошим пастором. Взамен он относится ко мне лояльно в вопросах оплаты.
Был момент, когда напряжённый жизненный ритм и физические нагрузки, связанные с уходом за маленьким сыном, сумели выкачать из меня изрядное количество килограммов. В новых формах я, ветром качаемая, органично вписалась в сексуальные предпочтения брутального своего стоматолога. (Это меня не удивило: в те периоды своей жизни, когда я приобретала подобные формы, я начинала вписываться в сексуальные предпочтения по меньшей мере девяти мужиков из десятка бог знает откуда взявшихся. Очевидно, тогда во мне начинает пробиваться какой-то огонь, прежде надёжно залитый жиром). Он дрогнул, но было видно, что колеблется. Я никаких телодвижений не сделала. Он тоже ничего такого не сделал, но деньги брать не хотел. Наверное, это могло бы стать началом, но он ничего не сделал. «Любовь мою не опошляй согласьем», — вспомнилось мне. И я почти всучила ему деньги, потому что он ничего не сделал.
Посчитали, к слову, по-дурацки: компромиссная сумма наверняка не покрывала даже расходы на материалы. Получилось ни то, ни это: и ему всё равно в убыток, и я окончательно без романтики.
Потом смена образа жизни чуть подправила моё износившееся здоровье и зачем-то вернула часть незваных килограммов, опять испортив мне отношения с короткими юбками — побочный эффект, ничего не сделаешь. А я скучала по нему; когда через три месяца на смену ненавязчивой грусти явилась зубастая тоска, я позвонила и озвучила желание показать драгоценные зубки.
По прибытии в пункт А стало очевидно, что из его половых предпочтений я безнадёжно выпала.
К пункту В беспардонный холод смотал волокна своей колючей паутины вперемешку со всеми моими внутренностями в увесистый клубок. На улице я подняла голову к блеклому мартовскому небу. На предыдущей неделе мне трижды снилось, как он стучится в мою дверь и говорит: «Я ухожу». Вслух постулировала: «М-да».
Мне 28. А ему, стало быть, 37. Исполнилось 25 марта.
Мы подходим вплотную друг к другу и начинаем целоваться — легко, осторожно, робко, как в первый раз. У тебя мягкие губы. У тебя очень мягкие губы. Внутри меня поднимается лёгкий ветер, постепенно переходящий в шквалистый. Я пытаюсь объявить штормовое предупреждение, но к своим мягким и нежным губам ты коварно подключаешь не менее нежные руки. Ты гладишь меня по спинке, пробегая пальцами по позвонкам — вполне невинное действие. И ветер крепчает, захватывая в свой безумный водоворот остатки моего рассудка. Ещё можно остановиться, ещё можно сделать вид, будто ничего не происходило, ещё можно вернуться домой как ни в чём не бывало. Но ты продолжаешь легко целовать меня и поглаживать — только по спине, не распространяясь ни вниз, ни вперёд. Я становлюсь дурной, я сама тебя раздеваю, я сама тебя тороплю, переводя твои руки куда надо. Ты не сопротивляешься. Ураган превращается в смерч. Я терплю стихийное бедствие.
Мои жадные, хищные, ненасытные, беспокойные пальцы обвивают твой член и начинают скользить с ним в слаженном напряжённом ритме: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Я чувствую, что тебе это нравится, что ты стремишься целиком погрузиться в ощущения, исходящие из твоего основания, но я не даю тебе забыться. С трудом освободив — отодрав, будто она прилипла — одну руку, я опять перемещаю твою правую кисть в новое место и овладеваю ей более хитрым способом — уже без помощи своих конечностей. Ты сам становишься бешеным от этого двойного удовольствия, но поразительно не теряешь ни капли нежности, ни грамма ласки, ни крупинки осторожности. Я перехожу в иную плоскость — я кончаю. Быстро, резко, тут же. Но это ещё не всё. Это только начало.
Ты берёшь меня за ягодицы и поднимаешь на руках; я плотно обхватываю тебя, повисаю на тебе, как обезьянка, и ты входишь в меня. Я шесть лет не знала иного мужчины, кроме мужа. А ты совсем другой, ты настолько другой, что я вздрагиваю всем телом. Ты врезаешься в меня, как торпеда врезается в водные толщи — неожиданно, резко, мощно, и от неожиданности и новизны ощущений я кончаю ещё раз. Не разлепляясь, мы пытаемся без увечий пасть на кровать. Это требует от тебя изрядной физической силы, но ты справляешься, я тебе помогаю, и мы всё же переходим в миссионерскую позу. Ты тяжёлый, ты движешься энергично, ты входишь очень глубоко, и мои внутренние мышцы непроизвольно сжимаются в ещё более тугое кольцо, пытаясь тебя удержать. Но ты без промедления выскальзываешь, чтобы тут же опять ворваться, и я опять пытаюсь тебя удержать, и ты опять ускользаешь, и так снова и снова. И я бьюсь под тобой, как раненый зверь, и рыдаю беззвучно, и шепчу тебе что-то незамысловатое, и впиваюсь тебе в спину тщательно подточенными ноготками.
Потом я останавливаю тебя, и мы переворачиваемся: теперь я сверху. Завожу руку за спину и глажу тебе яички — они уже подтянуты, готовы. Я начинаю раскачиваться из стороны в сторону, медленно двигаясь по кругу, потом перехожу на классическое «вперёд-назад» — всё быстрее и быстрее. Ты пытаешься задать темп, но я и сама несусь в безумной скачке. Я чувствую себя арабским скакуном: нет, я чувствую себя гончей на заячьей охоте. Хотя ты тоже, конечно, не заяц — скорее, молодой здоровый кабанчик. И я гоню тебя что есть сил, не зная жалости и не умея остановиться. Я стимулирую клитор, кончиком пальцакасаясь и пениса, и тебя это заводит ещё больше, даёт новые силы для гонки. Я наклоняюсь к тебе, и ты жадно ловишь ртом летящий сосок и целуешь его — правый, левый. А потом я падаю на тебя и резко начинаю двигаться вверх-вниз, и впиваюсь в тебя — рот в рот, и сосу твой язык, и ты издаёшь ещё незнакомые мне, но такие понятные постанывания — ты сейчас кончишь, и я останавливаюсь. Тебе это не нравится, но я не хочу, чтобы ты сейчас кончал, я хочу ещё.
Я аккуратно слезаю с тебя и становлюсь рядом на четвереньки, высоко подняв попку. Это я обожаю! Ты тут же пристраиваешься сзади, и мы опять развиваем бешеную скорость. Я расслабляюсь, я полностью отдаюсь тебе — ещё, ещё, ещё, быстрее, но только не кончай, не кончай, пожалуйста, я ещё хочу, мне мало, мало, мало: Ты движешься так быстро, словно огонь добываешь, а я бесконечно лечу в глухую, неведомую, безвозвратную бездну. И кто-то посторонний во мне отмечает, что ты кончаешь, и тут же тихо затягивает свою дурацкую лебединую песню.
Потому что никому.