Вот тяжело поднялась по лесенке Катарина Берсайт, закусив губу, ошеломленная и подавленная; вот Афродитой выплеснулась неунывающая Ирка и затанцевала на бортике какой-то немыслимый танец.
— Где же чемпионка?
И вдруг шум мгновенно затих, умолк динамик, как будто кто-то невидимый выключил гигантский рубильник; последняя волна взметнулась по трибунам и умерла где-то под потолком. Репортеры и прочие, казалось, приросли к кафельному полу. Стало так тихо, что у меня зазвенело в ушах, и сразу стал слышен плеск еще не успокоившейся воды. Что такое? Я повернул голову. Толпа внезапно раздалась на две половинки как пирог, разрезанный ножом, и я увидел Самарину. Кружка чуть не выпала из моих задрожавших пальцев.
Чемпионка шла совершенно голая, видимо, сбросив в воде купальник и шапочку, и мокрые черные волосы рассыпались у нее по плечам. Вода стекала ручейками с ее крепкого тела, груди чуть подрагивали в такт упругим шагам, на бедрах переливался свет многочисленных ламп, оттеняя выпуклый лобок, покрытый густым черным пушком. Она шла абсолютно свободно, никого не стесняясь и ни на кого не глядя, поправляя волосы, падающие ей на лоб. Чуть припухлые губы были плотно сжаты, никаких признаков радости или волнения не отражалось на ее спокойном лице, как будто и не она минуту назад вырвала нелегкую победу.
Провожаемая ошеломленными взглядами, Люба прошла мимо меня и скрылась в коридоре, ведущему в душевые. Отомри, — мысленно подал я команду, и все разом за-двигались и заговорили.
— Ну и ну! – только и смог выдохнуть Миша Бурайтис, вытирая со лба обильно выступивший пот.
Ни один из репортеров не успел задать новой чемпионке ни одного вопроса, фотографы судорожно сжимали в руках свои фотоаппараты. Бассейн гудел как потревоженный улей, обсуждая случившееся. Я заметил, что ни одна из девушек не решается пойти вслед за Самариной, и внезапно, повинуясь какому-то порыву, я одним глотком осушил оставшуюся половину кружки, шагнул в проем и направился в женскую душевую. Там было жарко, душно и пахло женщинами. В углу, в последней кабинке шумела вода. Я неслышно подошел вплотную и увидел Самарину. Она стояла под душем, зажмурив глаза, пустив воду на полную мощность, и запрокинув голову от удовольствия, медленно поворачивалась на одном месте.
— Так, — промычал я, останавливаясь в шаге от нее и плавно покачиваясь с пятки на носок в характерной манере.
Девушка открылаглаза. Увидев меня, она нисколько не удивилась и не сделала попытки прикрыть свою красоту, а только перестала вертеться и смело уставилась мне в глаза своими черными глазищами (Эти черные глазища! – пропел в голове Юра Шевчук), в самой глубине которых притаилась усмешка. Я удивился в очередной раз. Самарина вела себя так, как будто не было ничего странного в том, что незнакомый бородатый и патлатый фраер стоял перед ней в женской душевой в плавках, с пустой пивной кружкой в руке и разглядывал ее голую как музейную редкость.
— Что случилось? – наконец разлепила она свои прелестные губки.
— Я – корреспондент журнала «Ровесник», — брякнул я первое, что пришло в голо-ву, — Ты не находишь, что ты немного шокировала публику?
— Да ну их, — небрежно махнула она рукой, — зато я избавилась от ненужных вопро-сов. А ты, оказывается, смелый…
Она уже, конечно, поняла, какой я корреспондент.
— Это ты – смелая. Надо же до такого додуматься! И шла как по Бродвею…
— А чего мне стесняться? – она плавно повернулась передо мной, закинув руки за голову, — Разве я уродка?
Да-а, ты не уродка, — думал я, ощупывая взглядом ее тело. Во время нашего диалога я успел хорошенько рассмотреть ее. В раскосых глазах и чуть широких скулах проглядывало что-то азиатское, странно узкие для пловчихи плечи и широкие бедра придавали ей сходство с танцовщицей из гарема какого-нибудь султана, но под атласной кожей рук и ног угадывались сильные мышцы, но и это придавало ей определенный шарм.
— И как это она умудрилась приплыть первой? – мысленно удивился я, вспоминая, что у Катарины, несмотря на ее изящность, плечи пошире, чем у меня, а бицепсам позавидовал бы сам Лундгрен. Мое каменное сердце дрогнуло.
Не отдавая себе отчета, почти машинально я протянул руку и двумя пальцами нежно обхватил крупный коричневый сосок, украшавший левую грудь новой чемпионки. Девушка напряглась как струна и подалась ко мне всем телом. Глаза ее превратились в узкие щелки, а губы приоткрылись. Рук она не опустила, и ее открытые подмышечные впадины, покрытые густыми вьющимися волосами, смотрели на меня как дула револьверов; тугие струи воды, стекая вниз, шевелили волосинки, и казалось, они живут своею самостоятельною жизнью. Мои мозги под черепной коробкой поверну-лись поперек.
Левой рукой я обхватил Любу за талию (правая все еще сжимала ненужную кружку), а губами слегка коснулся ее ждущих губ. В ту же секунду меж белых зубов показался весьма длинный розовый язычок, и она мгновенно облизала мне все лицо, шею и перешла на плечи. Ее сильные пальцы уже стягивали с меня плавки. Сунув на полочку для мыла дурацкую кружку, я прижался к ней так, что она застонала, и вдавил ее в горячую стену кабинки. Я даже не замечал, что вода продолжала хлестать из душа как бешеная, причем, то была холодной как лед, то превращалась почти в кипяток. Самарина повернулась ко мне спиной, расставила ноги и чуть-чуть наклонилась вперед…
Бедрами я чувствовал ее упругие ягодицы, а ладонями ласкал ее груди, объем которых полностью не могли обхватить мои музыкальные пальцы.
— Соски, — простонала она, — мое самое слабое место… я даже когда плыву… чуть не теряю сознания… от наслаждения… от потоков воды… и плыву все быстрее и бы-стрее… ах!.. Дальнейшее было неразборчиво.
Действительно, ее соски, возбудившись, разбухли до чудовищных размеров, а груди налились упругой тяжестью.
Эх, люблю я это дело!
Вдруг душевая наполнилась шлепаньем босых ног, смехом, гомоном, и с трудом оглянувшись, я увидел, что все участницы чемпионата столпились у нас за спиной, и все происходящее их очень веселит.
— Люба, тебе помочь? – хохотнула неунывающая Корнакова и положила мне руки на плечи. Не успел я и моргнуть глазом, как вся стая наяд набросилась на нас, ничуть не стесняясь друг друга, выволокла нас из кабинки, и большой копошащейся массой мы повалились на пол.