А потом я сползаю на пол, тыкаюсь головой и вылизываю. Чавкая, быстро перебирая языком, иногда присасываясь как-то непочтительно, но, надеюсь, приятно; волосы лезут в рот, вкус Марго перекрывается новым, еще более резким, и упоительно думать о том, как Татьянина заботливость спокойно сочетается в ней с расчетом получить от меня удовольствие. У ее ног я вдруг исступленная молодая дикарка, которая иначе выражать свое подобострастие и не умеет. Меня и не прогоняют, и не подбадривают. Я поднимаюсь с пола, чтобы еще раз насмотреться. Всё в Татьяне кажется царственным. Ее покрупневшие соски — похвала, которой я едва ли достойна. Конечно, в понятиях праздного мира, обжитого всеми этими Марго и их быстролетными мужьями, все это считается некрасивым, обвисшим, дряблым, целлюлитным, но это и есть та женскость — самодостаточная, состоявшаяся — которой я хочу служить, теперь это ясно, сколько бы я ни трепетала только что перед торсом и бедрами Марго. Я снова опускаюсь на пол, обхватываю Татьяну руками, прижимаюсь щекой к животу, как какая-то блудная дочь, потом пробираюсь языком сквозь волосы вниз, пока они не кончаются. Весь мой испуг, все отторжение достались первой Женщине, и это прекрасно. Татьяна заслуживает меня уже оседланной и немного объезженной. Я, как у программного Заболоцкого, работница и дочь.
(Все время вспоминается как «любовница и дочь», оттого что в предыдущей строке «царица» — примешивается волошинское «царица вод, любовница волны»)
Нет, конечно, я не перестаю осознавать, что девушку немного компрометирует, когда она лижет клитор совершенно чужой женщине, которая только ради этого, да еще по жизненной привычке, и проявляла к ней всю эту чуткость. Было бы что-то слабоумное в том, чтобы воображать нечто большее. Но Татьяна могла бы быть, должна была быть злой ведьмой, самодурствующей барыней, озверевшей училкой, — чего-то такого я ждала от нее, глядя еще тогда на фото, до последнего ждала, что ее ласковое обращение со мной резко в заветный момент прервется, — но все то, как я себе это представляла, я вместо этого только что пережила под Марго, и теперь Татьяна в своем спокойствии казалась еще царственнее.
Потом я опять любуюсь. Потом опять лижу. Потом еще раз так. Становлюсь совсем дикой, напряженными губами обсасываю, Татьянины волосы лезут в рот, и наконец я с этаким полукашлем-полувсхлипом принимаю ее оргазм и еще сижу некоторое время у ее ног, переводя дыхание, прежде чем залезть опять на полку.
Лисичка, вопреки своему вкрадчивому прозванию, спрыгивает с громким стуком — и практически сразу, не давая мне времени полежать, но и ладно, я сама уже очень возбуждена, а страха не осталось.
Лисичку хочется нежить. С ней хочется играть. Ее лобок подстрижен — тонкая полосочка, по которой я, конечно же, провожу языком вверх, почти до самого пупка, а потом опять с самого низа, лишь мимоходом задевая клитор, и только раза после пятого наконец принимаюсь теребить его нижней губой, трогать кончиком языка, а затем еще аккуратно, по кайме, облизываю ее половые губы — ради приятного ощущения на языке, что вообще с моей стороны нахальство.
Мне легко. Я как будто уже чему-то научилась. Мне любопытно, что Лисичке больше понравится: когда я сосу, пульсирующе втягивая в рот чуть ли не всю ее промежность, или когда мелко почесываю самый-самый бугорок, или когда подстраиваюсь под легкое качание ее бедер и даю по мне ездить. Ничего о Лисичке я в итоге не узнаю. По-моему, она недовольна. Не в своей норке, не в своей ледяной избушке. Мы для нее слишком взрослые, даже я. Впрочем, может быть, ей как раз нравится знать свое место, когда оно не самое нижнее. Может, она на самом деле заигрывала с Марго и Татьяной, когда сунула мне паспорт в лиф и хотела, чтобы я застелила четвертую полку.
Я не могу не думать о них, хотя лижу Лисичку. И она, наверное, о них думает. Я как будто готовлю ее к тому, что будет дальше. Она, может быть, слишком нервничает, чтобы схватить меня за волосы или что-то вроде того, как ей, несомненно, хотелось бы. Мне становится жалко, что я ничем уже не займусь с Марго. Теперь, когда я увереннее, мне хочется как-то оправдаться, послужить ей хорошо, дать ей больше удовольствия — может быть, даже со связанными руками, как одна из тех, под чьими фото Марго на форуме оставляла жаркие комментарии. Мне уже интересна она сама, а не ее воплощение в виде женщины без лица. Не знаю, напишу ли ей потом снова. Может быть, я ей такая не очень-то и нужна. Что же до Татьяны, я могла бы это делать вечно: любоваться, лизать и снова любоваться.
Лисичка кончает неожиданно — именно кончает, как правильная похотливая девка, и для меня это облегчение. У нас все как-то затягивалось и ни к чему не приходило. Если бы мне сейчас предстояла еще одна, я бы, наверное, машинально работала языком, совершенно рассредоточась.
Вот я усаживаюсь на полку, подобрав колени — почти там же, где недавно сидела Лисичка. Хочется мастурбировать, и еще сильнее, наверное, захочется, когда они начнут — но нет, жанровая чистота запрещает. Лисичка остается напротив меня в той же позе. Мы обе ждем, молодые и подначальные.
На этот раз Татьяна будет первой.
Слову «страпон» ничто не мешает прижиться в русском языке. Фонотактически оно не выбивается, несклоняемость не навязывает, а потому у филологической девушки со склонностью к педантизму нареканий не вызывает.
Я написала эту чушь, чтобы не говорить: хорошо, будь по-вашему. Сперва мне это все же казалось опошлением моих мечёт (sic, древнерусское мьчьтъ к тринадцатому веку так бы и разрешилось, но оно было тогда собирательным, «в моих мечтах» странно бы звучало, все равно что «в моих душах»; а «мечт» нам не дают говорить еще более древние силы, со времен Ярила и Мокоши держащие ударение в этом слове всегда за корнем). Теперь я была рада, что согласилась; рада снова увидеть своих Женщин, которым уже ничего не должна, и которые все это время, должно быть, наблюдали за Лисичкой, смотрели на ее зад и ноги, предвкушая.
И вот я смотрю, как Лисичку берет со спины Татьяна. Свешенная перина опущена еще ниже; Лисичка держится за верхнюю полку надо мной, и теперь уже ее ступня на краешке моей полки, а я отсела и смотрю сбоку, чтобы не пропустить ничего. Кажется, что страпон — это всего лишь что-то вроде запятой. Настоящая, смысловая связь — между его черным ремнем над Татьяниными дрябловатыми ягодицами и следом от резинки Лисичкиных трусов. Между отставленным молодым задком и толкающими его бедрами: где твой рыжий хвост, Лисичка? ты просто Оля. Между выгнутой девчоночьей спиной и животом чьей-то чужой мамы, который к этой спине подходит, как на карте Южная Америка к южной Африке. А груди Татьяны, трущиеся о Лисичкины лопатки — это, наверно, и есть собственно секс у между женщинами без лиц. У молодой особи там чешется от прорезающихся крыльев. Взрослая самка, одну пару уже сбросившая, утоляет этот зуд своим молочным волшебством. Нет, я все-таки извращенка.
Про то, что происходит, когда страпон переходит к Марго, мне хочется написать сравнительное исследование. С подробным разбором всего, что она делает по-другому. Лисичка тут уже окончательно не похожа на свой нарядно-хищный ник, она скорее лань, попавшая в когти к пуме. Я рада, что Марго, кажется, востребовала что-то недополученное от меня, пускай физических ощущений на ее стороне сейчас меньше. Видите, я становлюсь совсем косноязычна и банальна, когда об этом пишу. Но расставленные пальцы, сжимающие Лисичкину грудь, — это как есть когти, и движения ее бедер совершенно кошачьи (что нестерпимо пошло звучит, но в конце концов, ее зовут Марго, падать мне давно уже некуда). Лисичка тихо повизгивает; ей, по-моему, не очень удобно, она вообще, может быть, только терпит все это за обещанное сладкое. Каковое сладкое само измаялось и завидует, завидует сейчас Лисичке, просто Оле, девочке в сандалях, с которой вот так вот обходятся, и из последних сил сдерживает собственную руку — хотя не очень понятно, что такое в себе я для нее берегу.
Вот Марго застегивает страпон на Оле, как бы возвращая ей лисье достоинство, и я снимаю сорочку, вытираю ею лицо и укладываюсь обратно для последнего действия. Им понравилось оттраханную дважды Лисичку натравить на меня. Мне теперь эта мысль тоже нравится — по заурядно-плотской причине. Я не могу уже.
На мою полку Лисичка опять обрушивается торжествующе-неуклюже. Этак полминуты она знакомится с неудобствами юноши-дебютанта, в просторечии — не может найти дырку, и, судя по дыханию, злится от этого. Я удерживаюсь от того, чтобы ей помочь. Хватит с нее нашей досадной взрослости.
Когда она наконец входит в меня, случается наконец то, чего до сих пор чудом удавалось избежать. Я нечаянно открываю глаза и вижу Лисичкино лицо.
Оно совсем не такое, как я себе представляла — по этим пальчикам в сандалях, по узкой полосочке на лобке, по ее ужимкам и повизгиваниям. Лисичка рыжая, разумеется, но на этом всё. У нее крупные, грубоватые черты, она из тех мрачных, себе на уме девиц, чье внимание я в школе старалась не привлекать.
А потом мне становится хорошо. Так хорошо, что хочется запрокидывать голову и смеяться, гладить Лисичку по спине, жаться к ней всем телом, но я продолжаю быть очень смирной, заставляю себя оцепенеть, и оттого горячий нажим Лисичкиных бедер, проталкивающийся вглубь меня предмет, которым только что укрощали ее саму, ее дыхание на моем все еще сыром от Женщин лице — все это как несущийся по мне нескончаемый поезд, состоящий из одного света и грохота. Я поворачиваю голову и смотрю на Лисичкину напряженную ладонь, упирающуюся в простыню. Неизящные пальцы юной грубиянки. Наши груди трутся друг о дружку и мешают, наверно, Лисичке разойтись как следует. Возможно, мне надо морщиться и скулить, чтобы ей было интереснее, она же не мальчик и не для меня старается. Но мне так хорошо, что меня уже практически нет.
Вот я отвернута к стене, и Лисичка засыпает, обхватив меня сзади и переложив через меня левую ногу. С застежкой от страпона она возиться не стала, и он вдавлен в ложбинку между моих ягодиц, мокрый и приапически-незыблемый. Лисичка вся немного вспотела и липнет. Я знаю, что не усну. Мне хочется высвободиться, уползти наверх и свернуться в ногах Марго или Татьяны. Я вспоминаю опять детский сад, придумываю о своем нынешнем положении фразу «тихий час с препятствиями» и начинаю давиться от хихиканья, сжимая губы. Думаю, как бы это уместить в твит с необходимым минимумом объяснений, из которых игриво явствовало бы, что я трахалась с кем-то в поезде, но не больше. В получившемся начинаю мысленно считать буквы, сбиваюсь, начинаю заново и погружаюсь в тяжкую полудрему, где 140 символов и 145 сантиметров что-то новое значат вместе, а герою рассказа не то «Лик», не то «Посещение музея» с платформы говорят: каркнул ворон: «Ленинград». Ибо назван он, разумеется, в честь эдгаровской Леноры.
Вот я выхожу на площадь Восстания и только теперь, кажется, просыпаюсь. Еще в какой-то из прошлых приездов мне подумалось, что надпись «ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕНИНГРАД» похожа на утреннего петуха. Лисичку встретил на перроне какой-то молодой человек, и она, по-моему, делала вид, что мы совершенно случайные ее попутчицы; Марго и Татьяна, коротко попрощавшись, скрылись, пока я нарочно медлила, глядя опять-таки в телефон. Мне некуда идти, я поленилась-постеснялась найти себе вписку, а спать хочется, чисто физически, и чисто физически же — мне все равно хорошо.
Вот.