Лучи заходящего солнца косо бьют в окно, высвечивая запылённость давно не мытых стёкол, и — содрогающийся от толчков Колька, повернув голову набок, смотрит, как навстречу этим лучам с бессмысленным упорством бьётся о стекло одинокая муха… «Встану — убью», — думает Колька, безвольно содрогаясь от ритмично долбящих толчков; он лежит на постели, подняв вверх полусогнутые в коленях ноги, и — нависая над ним, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», размашисто двигает бёдрами, совершая с лежащим на спине Колькой «богомерзкий акт»… «Убью», — флегматично думает Колька, следя глазами за глупой мухой, безуспешно бьющейся в запыленное стекло.
Муха, не зная, что судьба её уже предрешена, с жужжанием тупо бьётся о стекло — смотреть на это скучно, и Колька, машинально облизнув губы, переводит взгляд на трюмо, стоящее в противоположном углу комнаты, — в зеркале хорошо видно, как ритмично колышется белый зад Гоблина Никандровича… нависая над Колькой, Гоблин Никандрович сладострастно двигает бедрами, отчего член его, обильно смазанный вазелином, легко скользит в Колькином очке, словно поршень во втулке, — Колька, оторвав взгляд от зеркала — от белых, синхронно движущихся ягодиц — невольно смотрит снизу вверх на лицо своего наставника.
— Что? — не прекращая вверх-вниз двигать бёдрами, выдыхает Гоблин Никандрович. На лбу его выступила хорошо заметная испарина, и лицо раскраснелось от напряжения.
— Ничего, — отзывается Колька. — Скоро?
— Подожди… нетерпеливый какой! — урчит Гомофобов, не прекращая двигать бёдрами. Очко у Кольки хотя и растянуто, вполне приспособлено для подобных дел, но вместе с тем оно ещё не раздолбано, не разжевано бесчисленным количеством раз — мышцы сфинктера туго обжимают скользящий член, и Гоблин Никандрович, с шумом втягивая в себя воздух носом — выдыхая его ртом, сопит от сладостного напряжения; у большинства сограждан еще не окончился рабочий день, а в одной из квартир на третьем этаже ритмично скрипят пружины — совершается гомосексуальный акт…
«Вот ведь… — в который раз думает Колька, с отстранённым любопытством глядя снизу вверх на изрядно вспотевшее лицо Гоблина Никандровича. — На словах — одно, а на деле — совсем другое… а зачем?»
Вопрос этот — «зачем?» — возникает у Кольки спонтанно, и, глядя снизу вверх на изрядно вспотевшее лицо нависающего над ним Гоблина Никандровича, Колька невольно вспоминает, как Гоблин Никандрович накануне акции, направленной «против засилья голубых», называл голубых «извращенцами»… и недавно говорил — то же самое… «а зачем?» — думает Колька, содрогаясь от толчков; лично для себя Колька во всём этом ничего особенного не видит, и не видит он ничего особенного вовсе не потому, что он убеждённый гей или в душе имеет к такому сексу какую-либо неодолимую склонность, а как раз таки наоборот — потому он не видит ничего особенного, что он, то есть Колька, сам еще толком не знает, какая у него на самом деле ориентация; выполняя пассивную роль, никакого удовольствия Колька не испытывает, и даже более того: от секса такого он, Колька, вообще нисколько не тащится… да, не тащится; и в то же время у него, у Кольки, совершенно отсутствует какое-либо негативное отношение к однополому сексу — нет у Кольки, как у иных пацанов, никакого отторжения… вот и получается, что ни стремления, ни отторжения у Кольки нет — в собственной своей ориентации Колька в свои семнадцать лет еще никак не определился, и потому он воспринимает своё пассивное участие в половых актах с Гоблином Никандровичем как нечто несущественное… такой вот он человек! Даже в первый раз он сделал это — подставил зад — не испытывая каких-то особых чувств… ну, то есть, не было у Кольки ни желания, ни возбуждения, ни страха, ни сладострастия даже в первый раз: Лёха, по соседству живший парень, как-то вечером стал Кольку к этому склонять, и Колька, не особенно удивившись Лёхиному желанию, без всякой тягомотины тут же подставил — в жопу Лёхе дал… ну, а чего было жаться — чего было тягомотиться? Дал, не дал… какая, блин, разница?
Муха, уставшая биться о стекло, на какое-то время замолкает, и теперь в наступившей тишине только слышно, как ритмично скрипит старая двуспальная кровать да как тяжко, взахлёб дышит Гоблин Никандрович — борец за моральное возрождение… вжик-вжик, вжик-вжик — скрипят пружины кровати, и Колька, в такт этому скрипу колыхая поднятыми вверх ногами, даже не знает, с кем именно — с Лёхой или с Гоблином Никандровичем — это делать лучше, — глядя на вспотевшее лицо Гоблина Никандровича, Колька от нечего делать вспоминает, как всё это у него было с Лёхой…
А было — так. Лёха, живший с Колькой по соседству, весной вернулся из армии, и однажды, в самом начале лета, зашел к Колькиному отцу — попросить гаечные ключи. Отца Колькиного дома не было. И матери — тоже не было. Они — Лёха и Колька — покурили, и Лёха предложил Кольке посмотреть, какую он, Лёха, купил машину. Машина была старая, отечественная и, кроме того, требовала капитального ремонта, но Лёха сказал Кольке, что эта машина — на первое время, и Колька с Лёхой согласился: любая машина, даже старая, даже отечественная, в любом случае лучше, чем быть совсем «без колёс». Машину Лёха ремонтировал сам — для этого Лёхе нужны были какие-то ключи, которых у него не было и которые он хотел попросить у Колькиного отца, но так как с ключами вышла осечка, Лёха — от нечего делать — предложил Кольке попить пивка. Кольке было пятнадцать лет, он только что сдал экзамены — закончил девять классов и уже отнёс документы в училище, где никаких экзаменов не требовалось, — было лето, вечерело, в недвижно застывшем воздухе замысловато вилась мошка, Колька и Лёха сходили в ближайший магазинчик — Лёха купил три литра пива, купил к пиву два пакетика с сушеными кальмарами, и они вновь вернулись в гараж… когда пиво уже подходило к концу, чуть захмелевший Лёха положил руку на плечо чуть захмелевшему Кольке, на правах старшего наглядно объясняя, «как надо пацану фаловать шмар», — Колька не дернулся, не отстранился — он, подчиняясь Лёхиной руке, податливо прижался к Лёхе плечом, и Лёха, пристально глядя Кольке в глаза, неожиданно проговорил: «А в армии, где шмар нет, пацаны это делают… знаешь, как делают?» «Как?» — словно эхо, отозвался Колька. «А так… друг с другом кайфуют, если кому невтерпёж становится…» — глухо проговорил Лёха, одновременно с этими словами сильнее прижимая, притискивая Кольку к себе. «Как голубые?» — отозвался в ответ Колька, и в голосе Колькином, безмятежно спокойном, не было ни смущения, ни возбуждения, ни малолетнего гыгыканья, каким пацаны сплошь и рядом отзываются на слово «голубой», чувствуя свою собственную неуверенность. «Ну… типа того, — Лёха тихо, возбуждённо рассмеялся. — Типа того… — и, видя, что Колька по-прежнему не делает никаких попыток отстраниться, высвободиться из его объятия, вдруг прошептал, обдавая Колькино ухо горячим дыханием: — Хочешь попробовать?» «Что?» — Колька не сразу понял, о чём Лёха говорит — что именно он ему, Кольке, предлагает. «Ну, это самое… — Лёха снова рассмеялся. — Как в армии… как солдаты в армии — хочешь?» До Кольки дошло, о чём Лёха его спрашивает, — захмелевший Колька, по-прежнему не пытаясь от Лёхи отстраниться, с любопытством посмотрел Лёхе в глаза: «А ты?» «Что?» — Лёха то ли не понял вопроса, то ли сделал вид, что не понял. «Ну, как солдаты… ты сам — хочешь?» — уточнил свой вопрос Колька. «Ну, а что? Один раз — не педераст… давай?» — Лёха, вопросительно глядя в Колькины глаза, приглушенно рассмеялся деревянным — неестественным — смехом…. на улице было почти темно; электрический свет в гараже не горел — двери была распахнуты, и гараж был освещен внутри светом лунным. «Ну? — оборвав смех, Лёха вопрошающе толкнул Кольку плечом. — Давай?» Что почувствовал Колька, услышав от Лёхи «давай»? А ничего не почувствовал… ну, то есть, совсем ничего. «Давай», — флегматично отозвался Колька, и снова в Колькиномголосе не было ни страха, ни смущения, ни даже удивления… как, впрочем, не было в его голосе ни малейшего намёка на какое-либо сексуальное возбуждение, — Колька, отвечая Лёхе, сказал своё «давай», почти не задумываясь… выпитое пиво чуть ударило в голову, было начало лета, был вечер — на улице было уже темно, — Лёха, услышав Колькино «давай», ещё сильнее прижал, притиснул Кольку к себе, одновременно скользнув рукой по Колькиному бедру — к ягодицам. «А ты что — не боишься? — горячо, возбуждённо прошептал Лёха, еще до конца не веря, что так чудесно, так сказочно всё сложилось, и вместе с тем уже сладостно предвкушая половой акт. — Или, может, ты уже пробовал? А? С пацанами — пробовал?» «Ни с кем я не пробовал, — спокойно отозвался Колька, позволяя Лёхе нетерпеливо лапать его через шорты между раздвинутых ног. — А чего бояться?» «Это я так… просто так спросил, — тут же отозвался Лёха. Он разжал объятия. — Значит, так… ты, Колёк, здесь минуту посиди, а я крем… крем возьму, и назад — я быстро! Хорошо? Посидишь тут?» «Ладно», — по-прежнему спокойно отозвался Колька, и Лёха тут же пулей выскочил из гаража — за вазелином… там, в гараже, это и случилось, — вдоль стены стоял неширокий низкий топчан, и на нём, на этом топчане, Лёха Кольку «сделал» — в жопу его трахнул… они даже не раздевались полностью, а лишь приспустили шорты — двери в гараж Лёха прикрыл, в гараже стало темно, они делали всё на ощупь, и Кольке, когда Лёха, пристроившись, стал засовывать, сделалось больно, но Колька, закусив губу, боль эту, тупо распирающую, обжигающе горячую, молча выдержал, — член Лёхин вдавился, вошел в Колькино очко полностью — очко податливо разжалось, растянулось до нужного диаметра, и Лёха, двигая бёдрами, сопя, содрогаясь от наслаждения, умело натянул покорно лежащего Кольку в зад, трахнул его «как солдат солдата», а потом они оба, натянув шорты, допили пиво, посидели ещё немного, не фиксируя на произошедшем какого-либо внимания, и Колька, сказав Лёхе: «Ну, я пойду», — пошел домой; словно ничего и не было… Дома уже были родители, — Колька, сказав, что был у соседа Лёхи, с удовольствием поужинал, посмотрел по «ящику» какой-то боевик, и — без всяких угрызений, без каких-либо особых мыслей спокойно завалился спать… вот как всё это было у Кольки впервые — в первый, то есть, раз; было — словно не было…
Ритмично дёргая поднятыми вверх ступнями ног, Колька смотрит снизу вверх на лысину нависающего над ним Гоблина Никандровича; вжик… вжик… — скрипят пружины кровати… «Неутомимый какой… — думает Колька, глядя на лёгкую испарину, выступившую на лбу Гомофобова. — Или, может, он не может кончить?» — думает Колька; желая помочь Гоблину Никандровичу, Колька начинает двигать снизу вверх распахнутой задницей, устремляя очко навстречу члену, но делать это Колька не умеет — получается всё это не синхронно, и Колька затею эту оставляет, — пусть Гоблин трудится сам…
Вжик… вжик… — скрипят пружины. Гоблину Никандровичу полных шестьдесят, но выглядит он значительно моложе — на вид ему максимум лет пятьдесят, никак не больше. Он невысок, крепок телом, и лицо у него круглое, простецкое, без единой морщинки. Даже обширная золотистая лысина, обрамлённая по бокам и сзади ёжиком редких седых волос, не только не старит Гоблина Никандровича, а даже наоборот — странным образом молодит, — лысина у Гоблина Никандровича загорелая, блестящая… весёлая, вполне симпатичная лысина. В региональной организации «За моральное возрождение» Гоблин Никандрович числится в активистах — не в смысле сексуальной роли, а в смысле активной гражданской позиции… Колька тоже член этой самой организации, но Колька — член молодой, неопытный, и Гоблин Никандрович осуществляет над ним, над Колькой, что-то типа шефства… знали бы другие члены, что это за шефство! Три-четыре раза в месяц — обязательно… иные в этом возрасте с женами любимыми трахаются реже, чем Гоблин с Колькой, — едва ли не каждую неделю, не испытывая никаких проблем с эрекцией, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист во всех смыслах, натягивает приходящего к нему Кольку в зад… а между тем, одним из направлений в работе организации «За моральное возрождение» является «самая бескомпромиссная борьба с содомитами и прочими извращенцами» — движение «За моральное возрождение» позиционирует себя в смысле сексуальной ориентации как «организация, активно борющаяся с голубизацией нашей жизни»… вот такое вот шефство получается — такая борьба! На словах — одно, а на деле… вжик, вжик… — скрипят пружины кровати, и в такт этому скрипу поднятые вверх Колькины ноги ритмично подёргиваются, — Колька, безучастно глядя снизу вверх на лицо пыхтящего Гоблина Никандровича, снова думает про Лёху, уже не в первый раз пытаясь решить, кто же всё-таки из них двоих это делает — исполняет — лучше…
За ключами Лёха больше не пришел — ни на другой день, ни на следующий, — ключи для ремонта машины он попросил у кого-то другого, и целую неделю Колька Лёху не видел; впрочем, ни о самом Лёхе, ни о том, что случилось в гараже, Колька почти не думал — то, что случилось на топчане в гараже, произошло как бы между делом, никак не отразившись ни на Колькиных мыслях, ни на Кольке самом… подумаешь! И когда через неделю беспечно улыбающийся Лёха, увидев Кольку на улице, сказал, что машину он сделал и что если Кольке интересно, они могут вечером покататься по городу или съездить на пруд, у Кольки в первый момент даже мысли не возникло, ч т о и м е н н о может на деле означать это вполне невинное предложение… В армии Лёха два года шоферил — возил командира полка, и потому машину свою новую-старую он водил вполне профессионально, — когда, покатавшись по городу, они по шоссе устремились от города прочь, у Кольки от ощущения скорости невольно заблестели глаза… «Куда мы?» — весело прокричал Колька, с удовольствием подставляя лицо упруго бьющему в раскрытое окно потоку воздуха. «На пруд!» — так же весело прокричал в ответ Лёха, одновременно прибавляя скорость… Пруд был в пятнадцати километрах от города — там была оборудована зона отдыха, был пляж, и всё лето по выходным дням туда ходил от автостанции автобус — возил «безлошадных» горожан наслаждаться природой. Но, проскочив мимо поворота — мимо указателя «Зона отдыха», машина, не сбавляя скорости, помчалась дальше. «Проехали!» — закричал Колька, думая, что Лёха, быть может, не заметил поворот. «Мы дальше… дальше немного!» — отозвался Лёха, весело подмигивая Кольке. Они на той же самой скорости проехали по пустынному шоссе ещё километра три или четыре, и только потом, сбросил скорость, Лёха стал притормаживать, высматривая какое-то одному ему ведомое место для съезда с шоссе. Наконец, машина, резко повернув вправо, съехала с шоссе и, не останавливаясь, медленно покатилась по едва заметной просеке в глубину лесного массива. «Километра два проедем, и будет пруд», — пояснил Лёха.
И действительно, через какое-то время машина выехала на берег зеркально блестящего в лучах заходящего солнца пруда, но останавливаться Лёха не стал, а, повернув направо, медленно поехал вдоль берега дальше, явно выискивая какое-то более удобное для остановки место… и — вскоре место такое нашлось: свернув от берега чуть в сторону — въехав между ветвями двух деревьев снова в чащу, Лёха заглушил машину. «Вот… — Лёха, не выходя из машины, вопросительно посмотрел на Кольку. — Приехали…» «Ну… тишина такая, что в ушах звенит», — отозвался Колька, по-прежнему ни о чём таком не думая и потому совершенно не догадываясь, с какой целью Лёха его сюда привёз; и потому он невольно удивился, когда Лёха, чуть качнувшись в его сторону, скользнул ладонью по его ноге. «Что, Колёк… там, в гараже… понравилось?» — шепотом, словно кто-то их мог услышать-подслушать, проговорил Лёха, вопросительно глядя Кольке в глаза; вопрос был задан, что называется, в лоб — и вопрос этот, заданный в лоб, на какой-то миг Кольку невольно озадачил: то, что случилось «там, в гараже», случилось для Кольки совершенноспонтанно, или, если говорить точнее, как бы промежду прочим, и потому Колька, с лёгкостью подставив Лёхе свой зад «там, в гараже», как-то без всяких сомнений про себя решил, что этим, собственно, всё и закончилось — ничего такого больше не будет… и вот теперь вдруг оказывалось, что Лёха… зачем он спрашивает? Колька, не убирая Лёхину ладонь со своей ноги, пожал плечами, не говоря при этом ни «да», ни «нет» — какого-то внятного, душою осознанного отношения к тому, что случилось в гараже, у Кольки не было; Колька не мог сказать, что ему это понравилось, и в то же время он не мог сказать, что ему это не понравилось, — ему,
Кольке, это было никак, и пожатие плечами в ответ на вопрос, неожиданно заданный Лёхой, вполне исчерпывающе выражало Колькино отношение к тому, что случилось «там, в гараже»; пожав плечами, Колька ответил так, как он чувствовал. Лёха же, видя такую Колькину реакцию на свой вопрос, не замедлил истолковать её по-своему — и, подаваясь к Кольке ещё больше, он горячо, напористо зашептал, одновременно впечатывая свою ладонь в Колькину промежность: «Ну, так что, Колек… ещё раз — давай? Никого здесь нет — мы одни… да? Хочешь? Как в гараже… никто нам не помешает… один раз… тишина какая… давай, Колёк… давай!» — Лёха, шепча это, одновременно через тонкую ткань шорт нетерпеливо лапал Колькино хозяйство — перебирал пальцами яйца, мял, сладострастно тискал мягкий ненапряженный член… и снова Колька, позволяя Лёхе себя лапает, не почувствовал ни желания, ни нежелания, — Лёха явно хотел и хотения своего, напористо молодого, нетерпеливо-горячего, нисколько не скрывал, уговаривая Кольку повторить то, что было в гараже… Лёха хотел откровенно, даже страстно, и Колька… видя неподдельное Лёхино желание, Колька вдруг совершенно неожиданно вместе с тем как-то спокойно, без всякого возбуждения подумал, что если он, Колька, Лёхе уже давал и что если Лёха хочет этого снова, то — почему не дать Лёхе ещё раз? Никаких явных причин для отказа у Кольки не было… они вышли из машины — шорты у Лёхи топорщились, на что Колька невольно обратил внимание, с удивлением подумав про себя, что у Лёхи уже стоит, — Лёха, не обращая внимания на свой преждевременный стояк, откровенно вздымающий колом шорты, достал из багажника покрывало, встряхнув, расстелил его рядом с машиной и, наклонившись вновь к багажнику, извлёк оттуда тюбик с вазелином — всё у Лёхи было приготовлено, всё было предусмотрено.
«Ну, чего ты? Раздевайся…» — нетерпеливо проговорил Лёха, видя, что Колька стоит без всякого движения, флегматично наблюдая за этими нехитрыми приготовлениями, и тут же, не дожидаясь Колькиного ответа, рывком притянул Кольку к себе, прижал его, безучастно податливого, к своему телу, с силой вдавливаясь твёрдым стояком Кольке в пах… руки Лёхины скользнули под резинки Колькиных шорт и плавок, и — возбуждённо сопя, продолжая прижимать покорно подавшегося Кольку к себе, Лёха с наслаждением стиснул, сдавил ладонями упруго-мягкие Колькины ягодицы… ягодицы были тёплые, круглые, словно сдобные булочки, — какое-то время, не ложась, прижимаясь друг к другу, они стояли рядом с покрывалом, и Лёха, сопя от возбуждения, сладострастно лапал, ласкал Колькину задницу, одновременно елозя своим стояком по Колькиному паху… это Лёхино возбуждение невольно подействовало на Кольку — Колька почувствовал смутное, едва уловимое чувство приятности, отчего член его, наливаясь горячей тяжестью, стал медленно, словно неуверенно, подниматься — затвердевать. «Раздевайся», — коротко выдохнул Лёха, разжимая объятия; он первым дёрнул с себя шорты вниз, и Колька впервые увидел вживую чужой возбуждённый член… конечно, Лёха был старше Кольки: член у Лёхи был большой, длинный и толстый, чуть изогнутый вправо, с полностью открытой, влажно пламенеющей головкой — член у Лёхи, чуть подёргиваясь на весу, хищно дыбился под углом вверх, свидетельствуя о переполнявшем Лёху возбуждении, — оставшись в короткой футболке, едва прикрывавшей пупок, Лёха ногой отбросил свои шорты в сторону. «Ну, ты чего? — проговорил Лёха, нетерпеливо сжимая-стискивая свой возбуждённый член в кулаке. — Давай…», и Колька послушно потянул с себя шорты точно так же вниз… член у Кольки тоже стоял, и был он тоже вполне приличный, хотя и не такой большой, как у стоящего напротив Лёхи; кроме того, член у Кольки в отличие от Лёхиного был совершенно прямой — не изгибался ни вправо, ни влево… «А ты в армии… ты в армии сам так делал?» — без всякого стеснения рассматривая напряженный Лёхин член, неожиданно спросил Колька, вдруг вспомнив, что говорил ему Лёха в гараже; «Ну! — невнятно хмыкнул Лёха. — Был один пацанчик…» Они повалились на покрывало, и Лёха, сдёрнув с Кольки, уже лежащего на спине, бежевую футболку, с наслаждением навалился на совершенно голого Кольку сверху — подмял его, покорно податливого, под себя, с силой вдавился в голое Колькино телом своим, сильным и горячим, — и снова, щекоча Колькину шею горячим дыханием, Лёха какое-то время сладострастно мял лежащего на спине Кольку, елозил по нему, судорожно вдавливаясь твердым, влажно скользящим членом то в пах, то в живот, то в член… Потом Лёха, стоя на коленях между разведёнными в разные стороны Колькиными ногами, смазывал багрово сочную головку своего потемневшего члена вазелином, и Колька, с любопытством следя за Лёхиным пальцем, скользящем по головке, думал о том, что этот твёрдый, хищно залупившийся член сейчас будет у него внутри — в жопе… глядя на Лёху, на хищно торчащий Лёхин член, никакого особого возбуждения Колька не испытывал, а только думал, что снова, наверное, будет больно, — Лёха, пристроившись к Колькиному заду, надавил членом на туго стиснутый входик, разжимая мышцы сфинктера, и снова, как в гараже, Кольке сделалось больно — снова лежал он, сцепив зубы, прижимая к плечам колени полусогнутых, поднятых вверх ног, пока Лёха, жарко дыша приоткрытым ртом, с наслаждением двигал бёдрами, скользя твёрдым членом в глубине Колькиного тела… когда всё было кончено, и Лёха, тяжело дыша, глядя на Кольку затуманенными глазами, рывком выдернул член из очка, Колька снова ничего не почувствовал, кроме облегчения… отвернувшись от Кольки, Лёха тщательно вытер свой член краем покрывала, — они молча натянули шорты, Лёха деловито, не глядя на Кольку, свернул покрывало, закрутил на тюбике с вазелином колпачок… а ещё через несколько минут они снова мчались по шоссе, возвращаясь в город; багровое солнце садилось за горизонт, и снова Колька ничего не думал о том, что только что было-произошло между ним и Лёхой, — ветер, врываясь в раскрытое окно, приятно холодил лицо, полоса розовеющего асфальта стремительно исчезала под колёсами — они снова мчались на приличной скорости, и снова эта скорость завораживала, пела в душе неведомой песней… и только когда въехали в город, Лёха, посмотрев на Кольку, неожиданно мягко проговорил: «Классный, Колёк, ты парень… как-нибудь съездим на пруд ещё… да?» «Можно», — не задумываясь, отозвался Колька, не испытывая при этом ни радости, ни огорчения… Так всё это случилось у Кольки во второй раз.
«Как-нибудь» произошло через три дня — снова вечером, и снова в гараже… А потом они стали делать это систематически, один-два раза в неделю, и делали это то в гараже, то уезжая за город… да мало ли где это можно делать, если есть желание! У Лёхи такое желание было, и Лёха, трахая Кольку, уже не суетился и не спешил, а наслаждался «с чувством, с толком, с расстановкой»: прежде, чем в Кольку войти, Лёха подолгу мял его и тискал, ласкал руками, содрогаясь, горячо дыша в шею, елозил по Кольке, сладострастно тёрся о Колькино тело своим… и хотя член у Кольки тоже напрягался, затвердевал, всё это тисканье не вызывало у Кольки никаких особых чувств — Колька нисколько не противился Лёхиным ласкал, он послушно поднимал, разводя в стороны, свои ноги, когда дело доходило до главного… словом, Колька всецело отдавался Лёхе, подставлял Лёхе зад, и всё это он делал исключительно потому, что всё это нравилосьсоседу Лёхе, — позволяя Лёхе манипулировать со своим телом, сам Колька не испытывал при этом ни возбуждения, ни ответной страсти, ни какого-либо другого яркого чувства или сладострастного ощущения… впрочем, как не было у Кольки никакого стремления к этому, точно так же не было у него и желания всего этого избегать — Кольке всё это было «по барабану», и почему это было именно так, он не задумывался. Он вообще об этом не думал. Мастурбировать — дрочить — Колька начал, в отличие от большинства своих сверстников, лишь год назад, то есть достаточно поздно, и в свои пятнадцать лет он делал это скорее по необходимости, чем в погоне за удовольствием, — в свои пятнадцать лет Колька мастурбировал один-два раза в месяц, сбрасывая таким нехитрым и вместе с тем естественным образом появлявшееся напряжение; при этом Колька почти совсем не предаваясь буйству фантазий, столь свойственных импульсивным подросткам… может быть, именно в это было всё дело? Пару раз Лёха просил Кольку пососать, и Колька послушно сосал, но сосание ему не понравилось — Колька спокойно сказал Лёхе, что сосать он больше не будет, и Лёха делать это больше не предлагал, вполне довольствуясь Колькиной задницей…
Понятно, что всё это происходило втайне: никто ничего об этом не знал — ни друзья Лёхи, а их у Лёхи было немало, ни друзья-приятели Кольки… Так они протрахались — проебались — всё лето. А потом наступила осень, и наступившая осень внесла свои коррективы: Колька пошел учиться на электросварщика, училище находилось в центре города, а Колька жил на городской окраине, и на дорогу от дома до училища уходило не меньше сорока минут, — свободного времени у Кольки стало совсем мало; раза два или три — в воскресные дни — Лёха возил Кольку на пруд, но листья уже облетали, сквозь оголявшиеся деревья далеко было видно, и потому прежнего комфорта уже не было; когда ездить на пруд стало совсем не с руки, несколько раз Лёха возил Кольку на какую-то квартиру — брал у кого-то из друзей ключ, и Колька флегматично отдавался Лёхе там: раздеваясь догола, Колька подставлял Лёхе зад, ни разу при этом не поинтересовавшись, чья это квартира и где в это время пребывают её хозяева… словом, несколько раз Лёха с успехом натягивал Кольку на чужой квартире, но к зиме с этой квартирой что-то у Лёхи не заладилось — заполучать ключ возможности не стало, и трахаться им, таким образом, стало просто-напросто негде; встречаясь с Колькой на улице, Лёха каждый раз говорил, что «надо где-то состыковаться», что надо Кольке «сделать укольчик» — Колька в ответ спокойно улыбался, кивал головой, но дальше этого дело не шло, — за всю зиму Лёха Кольку не трахнул ни разу…
Колька учился на электросварщика — в группе были одни парни, и, наверное, при желании, уже имея некоторый опыт, можно было бы с кем-то из пацанов сойтись поближе, чтобы втихую делать то же самое, что и с Лёхой, но у Кольки желания такого не возникало — Колька, не испытывая к однополому сексу никакого влечения, о подобном совершенно не думал; впрочем, явно выраженного интереса к полу противоположному у Кольки тоже не было — всё, что было связано с сексом, Кольку по-прежнему трогало мало, или, как говорят в таких случаях, всё это было ему «по барабану»… и вместе с тем — всё это ровным счетом ничего не значило: если б кто-нибудь из парней, новых Колькиных приятелей, тет-а-тет предложил бы Кольке «голубой секс», то вовсе не факт, что Колька такое предложение тут же отверг бы; более чем вероятно, что Колька, если б кто-то начал бы его фаловать, без особых сомнений легко бы согласился, и опять-таки: он согласился бы вовсе не потому, что вдруг воспылал бы ответной страстью, а легко согласился бы потому, что… давал же он Лёхе, и ровным счетом ничего с ним не случилось, — так почему же тогда он не смог бы сделать то же самое с кем-то ещё? Что изменилось бы оттого, если бы дал он кому-то ещё? То-то и оно, что ничего… главное, чтоб никто ничего не знал, — вот что главное… но никто из парней ни прямо, ни косвенно Кольке не предлагал, а сам он об этом совсем не думал; правда, одно время в друзья к Кольке стал набиваться Серёга — вертлявый пацан, липнущий то к одному, то к другому сокурснику; так вот: этот Серёга, вдруг обративший своё внимание на Кольку, пару раз предлагал Кольке принести диск с порнухой, уверяя, что «там, бля… там тако-о-е, что сразу обкончаешься», и ещё несколько раз подробно рассказывал Кольке, как он «до утра во все дырки драл знакомую биксу», — Колька, слушая Серёгу, молча улыбался, ничего не уточняя, ни о чём не переспрашивая… «во все дырки!» — с жаром повествуя о своих то ли реально случавшихся, то ли придуманных похождениях, многозначительно говорил Серёга, и Колька в ответ спокойно кивал, не выражая ни удивления, ни недоверия… словом, никакого особого интереса к рассказам Серёги Колька не проявил, и вскоре Серёга от Кольки отстал, — говорить наверняка, что именно этот Серёга от Кольки хотел, было никак невозможно… может быть, не хотел ничего. А вскоре в училище появился Гоблин Никандрович Гомофобов…
Вжик… вжик… — ритмично скрипят пружины кровати, и в такт этому характерному скрипу Колька, лежащий под Гоблином Никандровичем, так же ритмично дёргает поднятыми вверх ступнями ног, снизу вверх глядя на потную, изрядно порозовевшую лысину нависающего над ним Гомофобова, — тяжело дыша, Гоблин Никандрович сладострастно двигает бедрами, отчего член его, обильно смазанный вазелином, легко скользит в Колькином очке, словно поршень во втулке… «Встану — спрошу», — думает Колька, содрогаясь от толчков…
Муха, какое-то время безмолвно ползавшая по стеклу, вновь начинает с жужжанием биться в окно, и Колька, чуть повернув голову набок, флегматично смотрит, как муха, буравя стекло, тщетно пытается вырваться на свободу… «Что Лёха, что Гоблин Никандрович… какая разница? — думает Колька, содрогаясь от толчков. — Им, видимо, нравится такой секс… то есть, нравится определённо… а мне?» Колька закрывает глаза… так и есть: если глаза закрыть и всё внимание сосредоточить исключительно на ощущении члена в очке, то можно с лёгкостью представить, что трахает его сейчас не Гоблин, а делает это Лёха… или нет, разница всё-таки есть: член был у Лёхи больше — и длиннее, и толще, а потому и давление члена внутри, когда Лёха гонял его туда-сюда, чувствовалось сильнее… а у Гоблина член по размерам такой же, как у Кольки, с той лишь разницей, что кожа на члене у Кольки светлая, а у Гоблина Никандровича она тёмная, сильно пигментированная… кожа на их членах как кора на стволах деревьев: у деревьев молодых кора тонкая и нежная, а у деревьев старых она совсем другая… хотя, если вдуматься, слово «старый» к Гоблину Никандровичу совершенно не подходит: старый — это немощный, а Гоблин Никандрович не только выглядит моложаво внешне, но и, что ещё важнее, энергичен и неутомим, даже кипуч в своей деятельности общественной, не говоря уже об активности сексуальной; при этом его сексуальная активность, точнее, скрытая от всех направленность этой активности не то чтобы мало согласуется с деятельностью общественной, а диаметрально противоположна тем взглядам, которые Гоблин Никандрович, активист регионального движения «За моральное возражение», публично пропагандирует при каждом удобном случае… собственно, это — и только это! — вызывает у Кольки некоторое недоумение… ведь что получается? Если Гоблин Никандрович это делает, значит — ему это нравится… однозначно нравится! — вон как сопит, неутомимо двигая бёдрами… даже лысина запотела! И при всём при этом он же, то есть Гоблин Никандрович, утверждает, что однополый секс есть не что иное, как извращение, и что «извращение это нужно калёным железом выжигать из нашей жизни!»
Конечно, только какой-нибудь глупый или совсем уж наивный человек может думать, что слова, произносимые вслух, всегда искренни, — в жизни приходится что-то скрывать, что-то придумывать, чтобы ввести других в заблуждение… взять, к примеру, того же Лёху: трахая Кольку,Лёха это не афишировал, никому об этом не рассказывал — точно так же скрывал, как скрывает это Гоблин Никандрович… но Лёха, втайне трахая Кольку, при этом не утверждал, что однополый секс — это «гнусное извращение»; во всяком случае, Колька такого ни разу от Лёхи не слышал. А Гоблин Никандрович… говорит он одно, а делает — совсем другое: на словах он — непримиримый борец с «содомией и всякими другими половыми извращениями», а на деле… вон как вспотела лысина! «А зачем?» — думает Колька, колыхая ногами.
Пружины кровати ритмично скрипят, и Колька, в такт этому скрипу колыхая ногами, вновь переводит взгляд на трюмо, стоящее в противоположном углу комнаты… кто бы мог подумать! Гоблин Никандрович Гомофобов появился в училище ранней весной — и сразу, едва появившись, развил бурную деятельность: устроился он на должность завхоза, но уже буквально через неделю стал появляться в аудиториях — с информацией о деятельности регионального движения «За моральное возрождение»; оказалось, что Гоблин Никандрович не только завхоз, но ещё и член этой самой организации, и член не абы какой, а член самый что ни на есть активный… активист, то есть… вжик, вжик — характерно скрипят пружины кровати… Когда Гоблин Никандрович, мало похожий на завхоза, появился в Колькиной группе, пацаны поначалу восприняли его призыв вступать в ряды «молодёжного крыла» движения довольно скептически, а Саня, сидящий за последним столом, то ли действительно не расслышав, то ли ёрничая, даже выкрикнул: «А что лично мне даст ваше вырождение?» — и пацаны, без особого энтузиазма глядя на Гоблина Никандровича, поддержали Саню дружным смехом. Гоблин Никандрович, Саню поправив, ответил в том духе, что «мораль находится под угрозой» и что «каждый молодой человек должен чувствовать свою личную ответственность — не должен оставаться в стороне»… а ещё Гоблин Никандрович сказал, что «члены движения будут иметь возможность активно выражать свою гражданскую позицию, принимая непосредственное участие в различных санкционированных выступлениях» и что «те, кому небезразлично состояние морали, будут иметь не только моральное удовлетворение от своего участия в деле её возрождения и утверждения, но и будут материально поощряться и поддерживаться». Собственно, из всего сказанного Гоблином Никандровичем только это последнее — про материальное поощрение — вызвало у пацанов некоторый интерес. «И какова сумма поощрения?» — снова подал голос Саня. «Ты ещё ничего не сделал, а уже торгуешься!» — осадил Саню необычный завхоз, что, впрочем, Саню совершенно не смутило: «А как же? — парировал он. — За бесплатно кому это надо? Никому! Потому я и спрашиваю… я, может, в первых рядах стану бороться за ваше возрождение, когда сумму узнаю!» И пацаны, явно поддерживая Саню в его желании знать сумму, снова дружно рассмеялись, выкрикивая: «Бабки хотим!»; всё это было и смешно, и несерьёзно… бутафорно всё это было.
E-mail автора: beloglinskyp[собака]mail.ru