Мы давно уже забыли о необходимости как о тягости, о времени как о приносящем неизведанность… Жизнь — всего лишь таинственное ожидание соединения с Тьмой. Мы знали, что царство форм вскоре будет разрушено, и мы покинем невыносимое творенье, отойдя к нашей ласковой матери. Безжалостность, страсть, жестокость, жажда страдать и причинять страдание, жажда несправедливости вообще ушла вскоре после нашего триумфа; теперь же в воздухе было разлито таинственное спокойствие, инобытийное счастье… Некоторые еще не верили до конца в то, что мир обречен: они настырно пытались взять от жизни все утешения, которые та может принести, забавляясь с животными.
Я застал Розу в лаборатории; уравнения еще вызывали сомнения, и дни ученых проходили за неспешной работой. Иногда, наблюдая за ее прекрасными жестами, ласковой улыбкой, густыми волосами и печальными выразительными глазами, я жалел о нашем будущем; тут же, впрочем, отгоняя от себя эти мысли, вспоминая, что жалеть о необретаемом — как минимум, глупо. В этой жалости была некоторая глубина, иногда, стыдясь самого себя и своих мыслей, я даже проникался сочуствием к Яхве; по крайней мере, мне была понятна его страсть. Не стоит говорить, что мысли эти я хранил при себе: озвучивание подобного вызвало бы, в лучшем случае, смех.
— Здравствуй. Садись.
Рабы принесли нам вина и ягод. Я заметил некоторое изменение их глаз: они тоже чувствовали приближение конца, и раболепно-смиренное выражение лица сменилось на выражающее ужас. Гиликам нет места там, куда мы идем; несмотря на то, что об этом не говорили, они, похоже, вполне, по-животному, чувствовали свою будущую судьбу.
Роза молча смотрела на меня. До сих пор не понимаю, чего в ней было больше: торжествования или печали. Мы сказали друг другу несколько фраз, из которых стало понятно, что ждать осталось совсем немного: они почти разрешили противоречия в исследованиях.
Я остервенело набросился на нее, разрывая одежду и стараясь показать всю жестокость, на которую был способен: это считалось признаком хорошего тона, к тому же я боялся показаться слабаком. Вцепившись губами в грудь Розы, лаская левой рукой ее влагалище, я вдруг почувствовал, что мной владеет не только животная страсть. Я гнал это новое чувство вон от себя, как паршивую собаку; поставив девушку раком, я с размаха загнал член ей в задницу. Ритмичные толчки, соединение с болью, которую она чувствовала, громкий стон.
Один из рабов остался и молча наблюдал за нами. Мы кастрируем их и изменяем мозг ради безопасности (животное должно быть животным), но оставляем возможность смекалки, достаточной для того, чтобы нас обслуживать.
Продолжая жестокое действо, заглушая своим ревом стоны девушки, расцарапывая ей спину и приближаясь к оргазму, я вдруг заметил, что гилик хочет что-то сказать, как будто пытаясь научиться раскрывать рот. Это меня несказанно поразило: речь должна атрофироваться вместе с способностью к несогласию; на меня накатил глубокий дионисийский хохот, лицо покрыла безумная маска, я начал вдалбливать член с еще большим остервенением. Крики Розы стали отчетливее и громче, она переживала невыносимую очищающую боль. Мы кончили одновременно; сперма тонкой струйкой порывисто вытекала из ее дырки; я заставил наблюдавшего вылизать ее, испытывая нечеловеческую ярость к попытавшемуся нарушить правило, а сам подошел к девушке спереди; трахая ее теперь уже в рот, я отводил взгляд от ее взгляда, я боялся мига нахлынувших человеческих чувств, с которыми мы, казалось бы, разобрались окончательно. Забившись в оргазме, я старался вырвать тот миг из своей памяти: когда Роза, поднимая свое обкончанное лицо, плотоядно обнажила клыки, мы встретились взглядами.
Конец застал нас лежащими на мокрой траве; плачащами, уже не скрывая своих чувств. Миг торжествования стал мигом ужаса, чувствуя Ее настолько близко, мы вдруг до конца осознали, к чему стремились. Вряд ли кто мог предположить, что за секунду до того, как наши тела обратились в пепел, я легко коснулся ее губ.